Автор: МАТВЕЙ СОТНИКОВ

ИГУМЕН И СВЯТОЙ

НЕИЗВЕСТНЫЙ СЕРАФИМ САРОВСКИЙ

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО В №5, 2019 г.

В июле 2019 года исполняется 265 лет со дня рождения в Курске, в купеческой семье, Прохора Исидоровича Мошнина. Всему миру он известен как преподобный Серафим — один из наиболее почитаемых святых Руси. И основатель, как предсказано, будущей Дивеевской Лавры.

«МНОГО ТЕРПЕЛ ЗА НАС БАТЮШКА»

В 1839 году будущий оптинский старец Амвросий, уроженец Тамбова, отправился за советом к местному отшельнику, который сделал ему следующее признание: «Иди в Оптину пустынь — и будешь опытен. Можно бы пойти и в Саров, но там уже нет теперь таких опытных старцев, как прежде».

«Достаточно взглянуть на иллюстрации «Патерика», чтобы убедиться в переменах, происшедших в Сарове при игумене Нифонте, — отмечает протоиерей Всеволод Рошко. — Его изображению предшествуют портреты скромных иноков, покрытых чаще всего низким, по старому обычаю, клобуком. Ни у кого из настоятелей нет наперсного креста, поскольку Нифонт первым получил звание игумена, а их настоятельские посохи высотой до локтей. Игумен Нифонт, напротив, покрыт монументальным клобуком, на нем не один, а три наперсных креста, и жезл его достигает лица: почти епископ! Его преемники носят по два наперсных креста.

Преп. Серафим изображен не только без клобука, но и с непокрытой головой, что было неприемлемо с точки зрения церковных традиций, и без наперсного креста, но в монашеской мантии. На нем епитрахиль и поручи, ибо он, по своему обыкновению, всегда был готов принять исповеди посетителей. Однако, говоря языком фотографов, это скорее «позирование», чем «моментальный снимок», так как руки преподобного покоятся на четках.

Согласно «Патерику», игумен Нифонт начал промышленную разработку в саровском лесу, бывшем до тех пор прибежищем отшельников. На фотографии дальней пустыньки преп. Серафима, воспроизведенной Чичаговым, видно, что деревья в лесу молодые; сразу после кончины преп. Серафима его пустынька стала пунктом лесозаготовок. Изображенный на ней аккуратный домик не имеет ничего общего с Серафимовой пустынькой, он построен в позднейшее время для нужд паломников. Подлинная пустынька была выкуплена Мотовиловым и стала алтарем кладбищенской церкви в Дивееве», — отмечает исследователь.

Любимица отца Серафима инокиня Капитолина (Ксения Васильевна Путкова) свидетельствует: «Много терпел за нас батюшка, много, родименький, принял за нас, много перенес терпения и гонения! Как впервые-то прислал нам батюшка на мельницу-то два столбика, да вовсе так и незначащие, привезли их к нам, да так у воротец-то и сложили, даже класть-то еще негде было у нас.

Вдруг, глядим, приезжают к нам из Сарова следователи-монахи, обыскивать нас, бранятся: «Ваш Серафим все таскает, — говорят они, — кряжи увез! Показывайте сейчас, где они у вас запрятаны!» Чудеса! Показали мы лежащие у ворот столбики. Вот, говорим мы, что прислал нам батюшка, глядите! И верить не хотят, бранятся: «Такие и сякие, все попрятали!» Куда нам было и прятать-то, кельюшка была так, вовсе махонькая, а земля кругом — все чужая!

Прихожу я после к батюшке-то, а он меня и встречает: «Во, — говорит, — радость моя! Суды заводят, кряжи увез я, Ксенья! Судить хотят убогого-то Серафима, зачем слушает Матерь-то Божию, что велит Она убогому, зачем Матерь-то Божию слушает; зачем девушек Дивеевских не оставляет. Прогневались, матушка, прогневались на убогого Серафима. Скоро на Царицу Небесную подадут в суды»». Нетрудно догадаться, кто и зачем учинил розыск.

Протоиерей Всеволод Рошко отмечает: «Когда преп. Серафим с 25 мая 1825 года стал проводить дневные часы в пустыньке, по воскресеньям принимая Святое Причастие в келье, он, конечно, поступал так для того, чтобы сохранить мир и сделать менее заметным приток посетителей. Но вскоре он получил запрет из Тамбовской канцелярии на принятие Святого Причастия в келье, и произошло то, чего он стремился избежать: к великому неудовольствию братии его возвращение из церкви превращалось в многолюдное шествие, сдерживаемое толпой посетителей, желавших увидеть его поближе, а сам он шел, не поднимая глаз и будто никого не замечая».

Игумен Нифонт — который, как часто пишут, любил батюшку Серафима, — говорил с оттенком раздражения: «Когда о. Серафим жил в пустыни, то закрывал все входы к себе деревьями, чтобы народ не ходил; а теперь стал принимать к себе всех, так что мне до полуночи нет возможности закрыть ворот монастырских». При этом, однако, настоятель умалчивал, какой ежедневный доход приносили серафимовы богомольцы монастырской казне.

Вообще, толки о предвзятом отношении игумена Нифонта к великому подвижнику были столь распространены, что пятнадцать лет по кончине батюшки, известный духовный писатель и паломник Андрей Николаевич Муравьев (он же бывший обер-секретарь Священного Синода) спрашивал у саровского игумена Исайи II: «Справедлива ли молва, будто отец игумен не любил отца Серафима и не позволял ему ни жить в пустыне, ни принимать посетителей? Как объяснить такое странное чувство к мужу праведному?..»

Таким образом, одной из причин разногласий между отцом Серафимом и частью братии, жестко ориентированной на игумена Нифонта, было старчество подвижника, другой — попечение им Мельницы и «дивеевских сирот».

Андрей Муравьёв упоминает, что «Серафим слагал свой клобук, что может повториться». Об этом он упоминает в письме обер-прокурору Священного Синода от октября 1866 года, о содержании которого он рассказал П. С. Казанскому. Само муравьевское письмо — это протест против ряда реформ, ведущих к секуляризации различных церковных учреждений.

(Пётр Симонович Казанский — профессор Московской духовной академии, специалист по монашеству и член Московского цензурного комитета — пересказывает беседу с Муравьёвым в письме своему брату епископу, которого он держал в курсе новостей.)

Говоря о «слагании клобука», в письме употребляется несовершенная форма глагола. «Очевидно, речь идет о том, — комментирует это место протоиерей Всеволод Рошко, — что преп. Серафим, не отказываясь совершенно от монашеского облачения, носил его лишь в редких случаях, показывая тем самым, что не одобряет внедренных в Сарове нововведений. Сама лаконичность этого намека свидетельствует об общеизвестности факта и объясняет, почему преп. Серафим был канонизирован так поздно».

«ЧЕГО ТЫ, ЧАДО, ВОПИЕШЬ КО МНЕ?»

Мельница в Дивеево была выстроена за год, а возле нее был поставлен маленький домик, куда батюшка Серафим перевел семь сестер. Одна вскоре скончалась. Так и жили они общиной три года. Старец никого не присылал. А потом, купив (опять же на свои деньги) житницу, батюшка приказал строить келии, а затем стал присылать девушек, которых к его смерти набралось семьдесят три.

Однажды монахиня Евпраксия (старица Евдокия Ефремовна Аламасовская), удостоившаяся вместе с отцом Серафимом видения Богоматери, пришла на мельницу одна, а не вдвоем, как было заведено. Увидев такое дело, раздосадованный работник ушел домой.

Поднялся ветер. Началась страшная буря. Мельница молола на два подстава. Инокиня, которая не успевала засыпать жито, от страха заплакала во весь голос и в отчаянии легла под камни, чтобы они ее задавили. Но Евпраксия не погибла, — камни тут же остановились, и перед ее изумленным взором возник, словно наяву, батюшка Серафим.

— Чего ты, чадо, вопиешь ко мне? — спросил он. — Я пришел к тебе! Я всегда с теми, кто меня на помощь призывает! Спи на камушках зиму и лето, не думай, что они тебя задавят. Я вот, матушка, просил барышень, но они отказались, что груба пища да бедная община. Я упросил Царицу Небесную, Она и благословила мне набрать простых девушек. Вот, матушка, я и собрал вас и прошу послужить мне и моей старости, а после буду я посылать к вам всякого рода и из дворян, купечества, духовного звания и высоких родов. Звал я многих, высокого-то звания не пошли; в начале-то трудно было бы жить, вот и призвал вас; вы теперь послужите, а кто придет после — послужит и вам.

Старец не уставал повторять, что нет хуже греха, чем дух уныния. Поэтому приказывал инокиням всегда брать с собой на труды хлеб и кушать его вволю. Еще в старой Казанской обители произошел такой случай. На кухне работала сестра, которая, боясь гнева скупой начальницы, после трапезы отказывала девушкам в лишнем куске хлеба. Испытывая голод, те частенько брали друг у друга. Когда отец Серафим узнал об этом, то его негодованию не было предела!

— Нет-нет, матушка, нет тебе от меня прощения! — говорил он стряпухе, упавшей старцу в ноги. — Так что ж, что начальница, не она моих сироточек кормит, а я их кормлю! Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихоньку давала, да не запирала, тем бы и спаслась. Чтоб сиротам моим, как хочешь, а всегда бы хлебушко был, и кушали бы они вволю. И делать того не моги!

Часто требовал к себе отец Серафим мельничных сестер — и те, не разбирая, бывало, ни дня, ни ночи, ходили в обитель и обратно, получая от старца разные поручения и необходимые наставления по устройству общины.

Был в Сарове монах Нафанаил, лучший иеродиакон. Жил он возле кельи отца Серафима. Глядя на девушек, стоявших поутру у запертой двери, зазывал их к себе: «Что старик-то морит да морозит вас. Чего стоять-то, когда еще дождешься. Зайдите-ка вот ко мне да обогрейтесь». Иные по простоте душевной соблазнялись, ходили и слушали лукавые уговоры.

Прознал о том батюшка Серафим, растревожился: «Как он хочет сироточкам моим вредить. Не диакон он, после этого, нашей обители. Нет-нет, от сего времени он не диакон нашей обители».

Как сказал старец — и стал вдруг Нафанаил пить горькую. Да так, что недели через три выслали его из монастыря за непотребное поведение и соблазн братии.

«САМ-ТО МУЧАЕТСЯ, ДА И ДИВЕЕВСКИХ-ТО МУЧАЕТ»

Оберегая девичью Мельницу, отец Серафим защищал не свою общину, а обитель самой Царицы Небесной, в которой она является Настоятельницей. Старец часто поражал сестер своей прозорливостью и по возможности помогал деньгами и всем необходимым.

«Уж на что был свят батюшка-то Серафим, угодник Божий, и на него гонения были! — рассказывает старица Ксения Кузьминична. — Раз пришло нас семь сестер к батюшке, работали у него целый день, устали и остались ночевать в пустыньке. Часу эдак в десятом увидала наша старшая из окна, что идут по дороге с тремя фонарями и прямо к нам. Догадались мы, что это казначей Исайя, и поскорее навстречу отперли мы дверь-то. Взошли они, не бранили, ничего, оглядели только нас зорко и молча чего-то все искали и приказали нам тут же одеться скорее и немедленно идти прочь.

Мы пошли прямо на Маслиху, да ночь была темная, забоялись мы, на гостиницу и вернулись. Хозяином был тогда Иван Александрович (впоследствии затворник). Увидел нас такими напуганными, да смущенными, приветил он нас ласкою, принес нам поскорее рыбы, накормил и уложил спать.

Как два часа ударили к утрени, наша старшая и пошла к батюшке в келию, все ему и рассказала. Батюшка все хорошо знал, но и виду даже не подал, а еще как будто на нас же оскорбился. «Это, говорит, оттого, что дурно вы себя держите!» — и тут же отослал нас в обитель. И вот так-то, как ни покрывал их батюшка, а знали все, что много-много претерпел он ото всех за то, что нас привечал».

Еще раз обратимся к записанным воспоминаниям старицы Евпраксии: «То всем уже известно, как не любили Саровцы за нас батюшку о. Серафима; даже гнали и преследовали его за нас постоянно, много-много делая ему огорчения и скорби! А он, родной наш, все переносил благодушно, даже смеялся и часто сам, зная это, шутил над нами и снабжал нас всегда с отеческою заботою, спрашивая: есть ли все? Не надо ли чего? Со мною, бывало, да вот с Ксенией Васильевной и посылал, больше меду, холста, елею, свечей, ладану и вина красного для службы.

Так-то и тут, пришла я, наложил он мне, по обыкновению, большую суму-ношу, так что насилу сам ее с гробика-то поднял, индо крякнул, и говорит: «Во, неси, матушка, и прямо иди во святые ворота, никого не бойся!» Что это, думаю, батюшка-то, всегда, бывало, сам посылает меня мимо конного двора задними воротами, а тут вдруг прямо на терпение, да на скорбь-то, святыми воротами посылает!

А в ту пору в Сарове-то стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровский игумен и казначей с братией больно скорбели на батюшку, что все делает-де нам, посылает, и приказали солдатам-то всегда караулить, да ловить нас, особенно же меня им указали.

Ослушаться батюшку я не могла и пошла, сама не своя, так и тряслась вся, потому что не знала, чего мне так много наложил батюшка. Только подошла я это к воротам, читаю молитву, солдаты-то двое сейчас тут же меня за шиворот и арестовали. «Иди, говорят, к игумену!» Я и молю-то их, и дрожу вся; не тут-то было. «Иди, говорят, да и только!»

Притащили меня к игумену в сенки. Его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал он мне, так сурово, развязать суму. Я развязываю, а руки-то у меня трясутся, так ходуном и ходят, а он глядит. Развязал, вынимаю все… а там: старые лапти, корочки сломанные, отрубки да камни разные и все-то крепко так упихано. «Ах, Серафим, Серафим! — воскликнул Нифонт, — Глядите-ка! Вот ведь какой, сам-то мучается, да и Дивеевских-то мучает», — и отпустил меня.

Так вот и в другой раз пришла я к батюшке, а он мне сумочку дает же. «Ступай, говорит, прямо к святым воротам!» Пошла, остановили же меня и опять взяли да повели к игумену. Развязали суму, а в ней песок да камни! Игумен ахал, ахал, да отпустил меня.

Прихожу, рассказала я батюшке, а он и говорит мне: «Ну, матушка, уже теперь в последний раз, ходи и не бойся! Уж больше трогать вас не будут!» И воистину, бывало, идешь и в святых воротах, только спросят: «Чего несешь?» — «Не знаю, кормилец, — ответишь им, — батюшка послал». Тут же и отпустят».

ПРОДОЛЖЕНИЕ.