Автор: ИГОРЬ ПЫХАЛОВ

НАД ГНЕЗДОМ СТЕРВЯТНИКОВ

Фото: Акция памяти Немцова собрала в Москве самую разнородную публику, которую объединяет одно: лютая ненависть к «Путинской России»

В конце XIX века известный художник Валерий Иванович Якоби задумал написать картину «Свадьба декабриста Анненкова в Читинской тюрьме». Сделав набросок, он пригласил в мастерскую дочь декабриста. На картине жених Анненков стоял у аналоя в ножных кандалах и наручниках. Шафера также были опутаны кандалами. Комендант пренебрежительно развалился в кресле.

Когда же дочь Анненкова пояснила художнику, что ни у кого кандалов не было, что комендант был гуманный человек и т. д., то Якоби прервал ее словами: «В таком случае и картины писать не стоит».

Для чего враги России издавна пытаются испакостить ее историю, вполне понятно. Добить русский народ легче всего, если превратить его в тупое быдло. Биомассу, лишенную исторической памяти и национальной гордости.

Однако почему творческая интеллигенция с таким энтузиазмом и рвением бросилась исполнять этот социальный заказ? Почему люди, писавшие в советское время сценарии к неплохим патриотическим фильмам, вроде «Хроники пикирующего бомбардировщика», сейчас, прикрываясь разглагольствованиями о «свободе творчества», травят нас разного рода «Сволочами»?..

Почему «интеллектуальной элитой нации» движет стремление как можно сильнее пнуть «эту страну», которая имела несчастье их породить? Чтобы понять, откуда растут корни подобного отношения к своей Родине, следует вспомнить события трехсотлетней давности.

СОСЛОВИЕ ФРАНКОЯЗЫЧНЫХ ПАРАЗИТОВ

Реформы Петра I представляют собой весьма противоречивое и неоднозначное явление. Как в царское, так и в советское время официозные историография и пропаганда рисовали их исключительно в радужных тонах. Сегодня наоборот, часть историков и публицистов обличают первого всероссийского императора во всех мыслимых и немыслимых грехах, а в его деяниях видит один сплошной вред.

Следует признать, что очень многие из тогдашних преобразований действительно были насущно необходимы. К началу XVIII века наша страна не имела современных вооруженных сил. Старая армия была совершенно не способна противостоять армиям европейских государств. Если бы все оставалось как есть, в течение следующих десятилетий Россия превратилась бы как минимум в полуколонию западных держав, как это случилось с Китаем, Ираном (Персией) и Османской империей.

Помимо создания современной армии и строительства флота, царствование Петра дало мощный толчок к развитию отечественной промышленности. Немаловажны и дипломатические успехи. Если на протяжении предшествующих полутора столетий внешняя политика России оказалась совершенно провальной, то при Петре и, особенно, при Екатерине II, играя на противоречиях между европейскими государствами, Империи удалось достичь своих естественных западных границ.

Однако за все эти достижения была уплачена чрезвычайно дорогая цена. И не только людскими жизнями и ресурсами. Оборотной стороной петровских реформ стало насаждение чуждых русскому народу ценностей и идеологии. Как писал об этом Иван Аксаков: «Русская земля подверглась внезапно страшному внешнему и внутреннему насилованию. Рукой палача совлекался с русского человека образ русский и напяливалось подобие общеевропейца. Кровью поливались спешно, без критики, на веру выписанные из-за границы семена цивилизации.

Все, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, поруганию, гонению; одежда, обычай, нравы, самый язык — все было искажено, изуродовано, изувечено… Умственное рабство перед европеизмом и собственная народная безличность провозглашены руководящим началом развития…» (Аксаковы К. С. и И. С. «Литературная критика». М., 1981 год, стр. 265).

В результате произошел отрыв правящего слоя от основной массы русского народа. В течение нескольких поколений в России сформировалась прозападная элита, отличающаяся от своего народа не только обычаями и образом жизни, но и языком. Сплошь и рядом господа гнушались говорить по-русски, предпочитая якобы более изящный и общечеловеческий французский.

Как с горечью писал в своей автобиографии граф А. Р. Воронцов: «Россия — единственная страна, где не считают нужным учиться родному языку и всему касающемуся своего отечества… Таким образом воспитание приводит… может быть, даже к презрению к своему отечеству» (Бородкин М.М. 

«История Финляндии. Время императора Александра I». СПб., 1909 год, стр. XIX).

В результате, как справедливо заметил А. С. Грибоедов: «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами» (Нечкина М. В. «Грибоедов и декабристы». М., 1977 год, стр. 382).

Стоит ли удивляться, что, в отличие от Ивана Грозного или Сталина, Пётр I считается у нынешних российских либералов «своим». До поры до времени пагубные последствия петровских реформ были незаметны. Мощным толчком к деградации российской элиты стал изданный Петром III 18 февраля 1762 года знаменитый указ о вольности дворянства, подтвержденный позднее Екатериной II «Жалованной грамотой дворянству» от 21 апреля 1785 года.

Испокон веков дворянство являлось «служилым сословием», поместья и все привилегии являлись лишь платой за службу русской державе. Теперь же представители «благородного сословия» были избавлены от необходимости служить «этой стране». Разумеется, последствия этого решения сказались не сразу. Некоторое время болезнь развивалась подспудно. «Инкубационный период» закончился после восшествия на престол Александра I. Именно во время его царствования старания по воспитанию прозападной элиты начали давать зримые всходы.

ВЕНЦЕНОСНЫЙ ПОЛОНОФИЛ

Сам монарх стал ярким тому примером. «Властитель слабый и лукавый» отличался прямо-таки патологическим преклонением перед пресловутым «мировым общественным мнением». С юных лет он не любил Россию, предпочитая ей «цивилизованную» Европу. Впоследствии в одном из писем к князю В. П. Кочубею он признавался, что придворная жизнь создана не для него, что он мечтает об отречении и желал бы с женой переселиться на берега Рейна.

Когда по воле Екатерины II победоносные русские войска во главе с А. В. Суворовым усмиряли взбунтовавшуюся польскую шляхту, освобождая украинские и белорусские земли от многовекового гнета, будущий царь открыто сочувствовал восставшим. В беседе с другом детства, будущим российским канцлером и лидером польских повстанцев князем Адамом Чарторыйским Александр осудил действия своей бабушки: «Он сказал тогда же князю Адаму, что вместе с ним оплакивает падение Польши, что Костюшко в его глазах великий человек, что, живо интересуясь французской революцией и осуждая ее крайности, он желает молодой республике успехов и радуется им» (Бородкин М. М. «История Финляндии. Время императора Александра I». СПб., 1909 год, стр. 7).

Изменение в общественных умонастроениях наглядно проявилось во время русско-шведской войны 1808-1809 гг. Как отмечает в своих воспоминаниях керченский градоначальник Ф. Ф. Вигель: «В первый раз еще, может быть, с тех пор, как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием» («Записки Филиппа Филипповича Вигеля». Часть 3-я. М., 1892 год, стр. 20).

В свою очередь известный писатель и публицист Николай Иванович Греч свидетельствует: «По молебствии, по взятии Свеаборга, в Исаакиевском соборе, было в нем очень мало публики, и проходившие по улицам, слыша пушечные выстрелы в крепости, спрашивали, по какому случаю палят. Услышав, что это делается по случаю взятия важнейшей крепости в Финляндии, всяк из них, махнув с досады рукою, в раздумье шел далее» (Греч Н. И. «Записки о моей жизни». СПб., 1886 год, стр. 268).

Помощник возглавлявшего шведскую делегацию на мирных переговорах барона Курта фон Стедингка полковник А.-Ф. Шёльдебранд с удивлением докладывал из Петербурга в Стокгольм: «Я надеюсь, что в Швеции мир, хотя и плохой, будет встречен всеобщим удовольствием. Но здесь полная противоположность. Радуются, правда, что окончились бедствия, сопровождающие войну; но недовольны, что у нас отняли слишком много территории и, кажется, все убеждены, что мир будет непродолжителен. Обвиняют в этом графа Румянцева (в то время министр иностранных дел — И. П.), говоря, что он, ради тщеславия, пожелал увеличить территорию России во время своего служения министром» (Бородкин М. М. «История Финляндии. Время императора Александра I». СПб., 1909 год, стр. 291).

Ф. Ф. Вигель, кстати, сам наполовину швед, с негодованием отмечает: «Ничего не могло быть удивительнее мнения публики, когда пушечные выстрелы с Петропавловской крепости 8 сентября возвестили о заключении мира, и двор из Зимнего дворца парадом отправился в Таврический для совершения молебствия. Все спрашивали друг у друга, в чем состоят условия. Неужели большая часть Финляндии отходит к России? Нет, вся Финляндия присоединяется к ней. Неужели по Торнео? Даже и Торнео с частью Лапландии. Неужели и Аландские острова? И Аландские острова. О, Боже мой! О, бедная Швеция! О, бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон» («Записки Филиппа Филипповича Вигеля». Часть 3-я, стр. 64).

Очень любили миротворствовать в кругах, из которых впоследствии вышли революционные заговорщики. Будущий декабрист князь Сергей Волконский, считая войну со Швецией несправедливой, даже отказался принять должность адъютанта при командовавшем русской армией генерале от инфантерии графе Фёдоре Буксгёвдене. Впрочем, давно известно, что рыба гниет с головы. Чему еще удивляться, если брат императора великий князь Константин Павлович, будучи очень недоволен войной, в публичных местах пил за здоровье шведского короля?

Предметом особых забот и попечений российского монарха стала Польша. Включенное решением Венского конгресса в состав Российской Империи, Царство Польское фактически представляло собой независимое государство со всеми положенными атрибутами — конституцией, выборным Сеймом, собственным правительством, армией, национальной денежной единицей, и было связано с Россией лишь личной унией.

Мало того, Александр I собирался еще больше облагодетельствовать поляков, «вернув» им ранее входившие в состав Речи Посполитой украинские и белорусские земли. Согласно рассказу Николая Тургенева: «В присутствии нескольких лиц и, между прочим, дам, с которыми Государь любил беседовать, Император объявил о своем твердом решении отделить от Империи прежние польские провинции и соединить их с только что восстановленным Царством Польским. Одна из его собеседниц слезами протестовала против такого раздробления Империи. «Да, да, — с ударением подтвердил Александр, сопровождая свои слова значительным жестом. — Я не оставлю их России; что за великое зло», прибавил Он, «отделить от России несколько провинций. Разве она не будет еще достаточно велика?»» (Бородкин М. М. «История Финляндии». Время императора Александра I. СПб., 1909 год, стр. 382).

Сравним двух видных государственных деятелей этого времени: графа А. А. Закревского и князя А. С. Меншикова. Их общественное положение было примерно одинаковым: оба они занимали друг за другом пост генерал-губернатора Финляндии. Но при этом весьма показательно различие их взглядов.

Закревский происходил из древнего польского дворянского рода. Тем не менее, он весьма скептически относился к своим соплеменникам. Когда один из поляков стал навязываться ему в родственники, Арсений Андреевич с достоинством ответил: «Предки мои издревле находились в России, родитель мой никогда в Польше не находился» (Бородкин М. М. «История Финляндии. Время императора Николая I». Пг., 1915 год, стр. 52-53). Что касается политики Александра I в польском вопросе, то в 1819 году в одном из своих писем Закревский справедливо отмечал: «Царство сумасбродное Польское никогда не может русских любить, чем хочешь их ласкай» (там же, стр. 57).

Совсем другое дело Меншиков. Будучи русским по крови, в одном из писем Александр Сергеевич сообщает, что был очень доволен речью Александра I, произнесенной в 1818 году при открытии польского сейма в Варшаве, и заканчивает свои строки припиской: «князь Меншиков, который в душе поляк» (там же, стр. 163).

«И ГИБЛО ЗНАМЯ НАШЕЙ ЧЕСТИ»

Когда жаждавшие не только полной независимости, но и присоединения Украины, Белоруссии и Литвы поляки подняли восстание 1830 года, «образованное общество» вовсю сочувствовало мятежникам. Заступаясь за поляков, престарелый академик Егор Иванович Паррот обратился к Николаю I с проникновенным письмом следующего содержания:

«Прежде, чем написать вам эти строки, я пал ниц перед Божеством. Я просил его очистить мое сердце от всякой слабости, а мой ум — от всякого предубеждения. Я умолял его осенить меня, чтобы подать вам совет. Почтите, государь, эту мольбу бескорыстного старца, который имеет в виду лишь вас, ваши истинные интересы, вашу славу. Я вопрошал свое сердце, соразмерял настоящее и будущее, и вся моя душа взывает к вам: милосердие! милосердие! Конфисковать имение мятежников — это значит обогащаться гнусным способом.

Желать отомстить русскую пролившуюся кровь — заблуждение. Казня живых, нельзя воскресить мертвых. Месть — проявление страстей. Прощать — это сеять братство среди людей, предотвратить месть в какой-либо критический момент. А кто поручится вам, государь, что критический момент не наступит для вас? Или для вашего дорогого сына? Разве у вас, государь, нет какого-либо греха, который нужно было бы искупить? И вот милосердие в отношении Польши искупит их все» (Шильдер Н. К. «Император Николай I, его жизнь и царствование». Книга 2-я. М., 1997 год, стр. 353).

Князь Пётр Вяземский в одном из своих писем сокрушенно писал: «Что делается в Петербурге после взятия Варшавы? Именем Бога (если он есть) и человечности (если она есть) умоляю вас, распространяйте чувства прощения, великодушия и сострадания. Мир жертвам! Право сильного восторжествовало. Таким образом, провидение удовлетворено. Да будет оно прославлено, равно как и те, кому сие надлежит; но не будем подражать дикарям, с песнями пляшущими вокруг костров, на которые положены их пленники. Будем снова европейцами» (там же, стр. 353-354).

Что самое интересное, настоящие европейцы как в то время, так и позже вовсе не стеснялись самым зверским образом расправляться с бунтующими неграми или индусами, неуклонно ставя прагматические интересы выше всякого вздора насчет «великодушия и сострадания». Однако эта простая и очевидная истина не укладывалась в головы антинационально настроенного российского «образованного общества». Им, воспитанным в духе презрения ко всему русскому, сама мысль о том, что высшей ценностью являются интересы России, а не абстрактные моральные принципы, казалась дикой и нелепой.

В не слишком известном по понятным причинам стихотворении Пушкин рисует омерзительный образ российского либерала, вполне соответствующий и советской образованщине:

Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды чистый лик увидел.

И нежно чуждые народы возлюбил

И мудро свой возненавидел.

Когда безмолвная Варшава поднялась

И ярым бунтом опьянела,

И смертная борьба меж нами началась

При клике «Польска не згинела!»,

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда от косарей полки бежали вскачь

И гибло знамя нашей чести.

Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал

Во прахе, пламени и в дыме,

Поникнул ты главой и горько возрыдал,

Как жид об Иерусалиме.

Как видите, сходство просто поразительное. Особенно забавно блестяще подмеченное эмоциональное сходство российских интеллигентов с местечковыми евреями, потомство которых вскоре составит едва ли не самую активную часть этой вредоносной социальной группы.

УРА! НАС РАЗГРОМИЛИ!

Меж тем процесс гниения российского общества продолжался. Во время Крымской войны в среде свободолюбивой интеллигенции открыто высказывались пораженческие лозунги. Хотя и не без оговорок. Например, один из лидеров «западников», известный историк Тимофей Николаевич Грановский не хотел победы крепостнической России, но в то же время жестоко страдал от ее поражений.

Незадолго до смерти Грановский писал: «Весть о падении Севастополя заставила меня плакать. А какие новые утраты и позоры готовит нам будущее! Будь я здоров, я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее» (Тарле Е. В. «Собрание сочинений в 12 томах». Том VIII. М., 1959 год, стр. 26).

Другие, более продвинутые демократы, таких сомнений не испытывали. Тогда еще студент Николай Добролюбов в рукописном журнале «Слухи» с негодованием писал по поводу Николая I: «Но как могла Европа сносить подобного нахала, который всеми силами заслонял ей дорогу к совершенствованию и старался погрузить ее в мракобесие?» (там же, стр. 32).

Один из видных участников революционного движения второй половины XIX века Николай Шелгунов вспоминал о поведении литературоведа Петра Пекарского: «Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Чёрной, я встретил Пекарского. Тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и с худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «Нас разбили!»» (там же, стр. 28).

Вызванное поблажками со стороны либерально настроенного императора Александра II новое польское восстание 1863 года также получило поддержку со стороны российского общественного мнения, не перестававшего сочувствовать «угнетенным полякам». Для воспитанной на преклонении перед Западом образованщины ситуация, когда часть обожаемой Европы вдруг оказалась в плену у «русских варваров», была просто физически невыносима.

Разумеется, едва вновь назначенные исполняющий обязанности наместника Царства Польского Фёдор Фёдорович Берг и генерал-губернатор Вильно Михаил Николаевич Муравьёв начали наводить порядок в охваченных восстанием губерниях, «прогрессивная общественность» тут же подняла истеричный вой. «Всю Россию охватил сифилис патриотизма!» — сокрушался Александр Герцен (Керсновский А. А. «История русской армии в 4 томах». Том 2. М., 1999 год, стр. 200).

Герцену вторил другой эмигрант, известный революционер-анархист Михаил Бакунин: «Я громко отрекаюсь от русского государственно-императорского патриотизма и буду радоваться разрушению Империи, откуда бы оно ни шло» (Бородкин М. М. «История Финляндии. Время императора Александра II», стр. 138).

В своей газете «Колокол», издаваемой в Лондоне, в том числе и на деньги польских эмигрантов, Герцен призывал убивать «проклятых русских офицеров, гнусных русских солдат» (Керсновский А. А., там же).

В течение 1863 года в издаваемой финляндскими эмигрантами в Стокгольме газете «Aftonbladet» было опубликовано несколько подстрекательских статей Михаила Бакунина. Он надеялся, что Финляндия поднимется вместе с Польшей, чтобы отвоевать себе свободу и самостоятельность и в таком случае русский анархист обещал протянуть ей свою руку.

Не стоит удивляться и поступку начальника штаба 2-й гвардейской пехотной дивизии Николая Обручева, который в 1863 году подал рапорт об отставке, чтобы не участвовать в «братоубийственной войне».

Впрочем, раздавались и трезвые голоса. Так, ранее считавшийся либералом редактор крупнейшей консервативной газеты «Московские ведомости» Михаил Катков, комментируя строгие, но справедливые действия виленского генерал-губернатора, с удовольствием отмечал: «А Муравьёв хват! Вешает да расстреливает, дай ему Бог здоровья!» (Тарле Е. В. «Собрание сочинений в 12 томах». Том VIII. М., 1959 год, стр. 31). Однако подобные мнения оставались в меньшинстве и разложение образованного слоя российского общества успешно продолжалось.

Как отмечала дочь знаменитого писателя Любовь Фёдоровна Достоевская: «Тогда как в Европе родители воспитывают в сердцах своих детей любовь к отчизне, пытаются сделать из них хороших французов, хороших итальянцев, хороших англичан, русские родители растят своих детей врагами своей страны… о нашей любимой России говорится, как о позорном пятне, о преступлении против человечества. Когда же дети поступают потом в школу, у учителей своих они встречают то же презрение к отечеству: тогда как школы других стран считают своей обязанностью воспитывать молодых граждан в духе патриотизма, русские профессора учат студентов ненавидеть православную церковь, монархию, наше национальное знамя…» («Слово». 1991 год, №11, стр. 57-58).

Апофеозом подобных настроений стало начало XX века. Среди российской «интеллектуальной элиты» господствовало презрение к военной службе. «Откуда же получает русская армия своих офицеров? — риторически спрашивал в своей статье, написанной вскоре после поражения в русско-японской войне, генерал-майор Евгений Мартынов. — Большая часть их выходит из юнкерских училищ, куда стекаются обыкновенно неудачники всех профессий. Неокончивший реалист, выгнанный классик, полуграмотный семинарист, не дотянувший до конца ученик земледельческого, технического или коммерческого училища — вот обычный контингент, которым пополняются юнкерские училища.

Все эти люди, в огромном большинстве случаев, идут на военную службу, не чувствуя к ней ни малейшего призвания, только потому, что им некуда деться. Откровенные родители так и объясняют: «Ваня глуп или Ваня не хочет учиться — придется отдать в юнкера»» (Мартынов Е. И. «Из печального опыта русско-японской войны» // «…хорошо забытое старое». М., 1991 год, стр. 20).

К началу Первой Мировой войны метастазы пораженческих настроений глубоко проникли во все слои российского общества. Вот что пишет кумир «прорабов перестройки», впоследствии расстрелянный активный деятель «правой оппозиции» Мартемьян Рютин в своей автобиографии, датированной 1 сентября 1923 года: «Я стал самым непримиримым пораженцем. Я с удовлетворением отмечал каждую неудачу царских войск и нервничал по поводу каждого успеха самодержавия на фронте. Обосновать свою точку зрения к тому моменту я мог вполне основательно. Теоретически я чувствовал себя достаточно подготовленным: мною уже были проштудированы все главные произведения Плеханова, Каутского, Меринга, Энгельса, Маркса.

К концу 1913 года я проштудировал все три тома «Капитала», исторические работы Маркса, все важнейшие труды Энгельса, а в начале 1914 года начал читать Гильфердинга «Финансовый капитал»» (Анфертьев И. А. «М. Н. Рютин — инициатор создания «Союза марксистов-ленинцев»» // «Клио. Журнал для ученых», 2003 год, № 3, стр. 217).

КОММУНИСТЫ ЗА ШАМИЛЯ

Первые годы Советской власти стали настоящим триумфом интернационалистов. Так, в своем выступлении на XII съезде РКП (б) весной 1923 года Николай Бухарин заявил, что русские должны искусственно себя поставить в положение более низкое по сравнению с другими, чтобы тем самым искупить свою вину перед «угнетенными нациями».

О том, какие взгляды на русскую историю навязывались в то время печально известным М. Н. Покровским и его учениками, можно судить, почитав вышедшее в 1930-1931 гг. первое издание Малой советской энциклопедии. Например, про события Смутного времени там говорится следующее: «Буржуазная историография идеализировала Минина-Сухорука как бесклассового борца за единую «матушку Россию» и пыталась сделать из него национального героя» (Малая советская энциклопедия. 1-е изд. Том 5. М., 1930 год, стр. 229).

Разумеется, ополчение Минина и Пожарского, организованное «на деньги богатого купечества», в первую очередь «покончило с крестьянской революцией» и уж попутно освободило Москву от поляков (МСЭ. 1-е изд. Том 6. М., 1930 год, стр. 651-652).

Особенно сильно от «историков-марксистов» досталось Богдану Хмельницкому, который, если им верить, вместо борьбы с поляками только и мечтал, как бы «предать крестьянскую революцию»: «Хмельницкий стал подыскивать нового, более сильного союзника в борьбе с крестьянской революцией, чем Польша, и нашел его в лице крепостнической Москвы, давно зарившейся на украинские земли» (МСЭ. 1-е изд. Том 9. М., 1931 год, стр. 576-577).

Зато статья про имама Шамиля написана прямо-таки с придыханием: «Шамиль проявил себя талантливейшим организатором, агитатором и военачальником и пользовался огромнейшим авторитетом в массах. Деятельность Шамиля представляет непрерывную цепь проявлений величайшего личного геройства, соединенного с продуманным руководством массовой борьбой» (там же, стр. 863). Именно так и не иначе! Ведь этот вождь исламских фанатиков и чеченских бандитов боролся против «колониального угнетения царской России», «русского владычества»!

О том, насколько вредоносной и пагубной оказалась подобная пропаганда во время Великой Отечественной войны, говорил известный историк Е. В. Тарле, выступая на заседании ученого совета Ленинградского университета, находившегося тогда в эвакуации в Саратове, в начале 1944 года: «Что здесь — прогресс или регресс заключается в том, что кавказские племена живут теперь под Сталинской Конституцией, а не под теократией Шамиля, потому что шамилевская теократия была одной из самых упрощенных и самых регрессивных, самых варвароподобных форм деспотизма…

Когда немцы толкались и не протолкнулись к Сочи, то они целыми тысячами прокламаций забрасывали, где они говорили, что вспомните Шамиля и т. д. Вот можем ли мы давать повод врагу говорить, что, вот, посмотрите, сами русские признают, что они производили разбойничьи набеги и т. д.?» (Е. В. Тарле, «1944 год: не перегибать палку патриотизма» // «Вопросы истории». 2002 год, № 6, стр. 7).

К счастью для России, среди большевиков имелось не только интернациональное, но и патриотическое крыло, в итоге победившее во внутрипартийной борьбе. Установив в стране твердую власть, Сталин прекратил глумление над русской историей и воздал должное русскому народу.

В ходе пресловутых репрессий, о «невинных жертвах» которых так любят стенать нынешние обличители тоталитаризма, наиболее оголтелая часть антирусской «интеллектуальной элиты» была выведена в расход или отправлена на лесоповал. Другие затаились, до поры до времени скрывая свои взгляды, хотя никуда не делись и вылезали при каждом удобном случае. Так, в докладной записке УНКГБ и УНКВД по Москве и Московской области № 1 / 344 от 24 июня 1941 года приводилась реакция жителей столицы на начало войны. Выяснилось, что некоторые приветствовали нацистов едва ли не в тех же выражениях, как полвека спустя их духовные потомки демократов.

К примеру, служащий райдортреста Сталинского района Данилов заявил: «Гитлер забрал 5 городов, а от Киева и Одессы уже ничего не осталось. Наконец-то мы вздохнем легко. Через 3 дня Гитлер будет в Москве и интеллигенция заживет по-хорошему» («Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне». Том 2. Начало. Книга 1-я. 22 июня — 31 августа 1941 года. М., 2000 год, стр. 69).

Еще откровеннее оказался профессор Ленинградского электротехнического института связи Косман: «Все идет и движется так, как надо, и чем хуже, тем лучше. Им удалось увеличить норму хлеба за счет экономии, образовавшейся благодаря большой смертности в Ленинграде. Надо только запастись терпением. Сегодня умирает 30 тысяч людей, завтра 50 тысяч, а затем, когда 1 / 3 города вымрет, а коммунисты выедут, город экономически разрушится, тогда и наступит конец. Голод наш союзник. Пусть гибнут тысячи, десятки тысяч и тогда город будет сдан немцам» (Ломагин Н. А. «В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД». СПб., 2000 год, стр. 184).

ЭСТАФЕТА НЕНАВИСТИ

Далее эстафету в оплевывании своей страны приняли диссиденты, даже не скрывавшие своего духовного родства с эмигрантами-русофобами XIX века. Казалось, исторический опыт должен был научить эту публику, что подобная идеология рано или поздно оборачивается кровавым пожаром, сжигающим дотла если не самих поджигателей, то их потомков и учеников. Но где там…

«Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я сижу с ними на равных правах, мне так стыдно перед ними, будто посадил их я. Неиспорченные, работящие, верные слову, недерзкие, — за что и они втянуты на перемол под те же проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроенно и нравственнее нас — и вот виноваты в том, что живут у нас под локтем и отгораживают от нас море.

«Стыдно быть русским!» — воскликнул Герцен, когда мы душили Польшу. Вдвое стыднее быть советским перед этими незабиячливыми беззащитными народами». (Солженицын А. И. «Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956». Том 3. М., 1989 год, стр. 45).

Именно те самые представители «незабиячливых беззащитных народов», о которых стенает Солженицын, служили в СС и сжигали белорусские деревни. Они же еще в 1919 году, задолго до пресловутой «оккупации», грабили Псковщину и отхватывали кусочки России, кто — Ивангород, кто — Пыталово. Сегодня эти, сидевшие вместе с будущим Нобелевским лауреатом эсэсовские недобитки, уцелевшие в результате совершенно неуместного сталинского гуманизма, устраивают торжественные марши в Риге и Таллинне. Но с бывшего лагерного стукача, как с гуся вода. Впрочем, чего еще ждать от человека, мечтавшего во время отсидки об американском ядерном ударе по своей родной стране:

«И, гуляя во дворе, мы запрокидывали головы к белесо-знойному июльскому небу. Мы бы не удивились и нисколько не испугались, если бы клин чужеземных бомбардировщиков выполз бы на небо…

Мы накаляли друг друга таким настроением — и жаркой ночью в Омске, когда нас, распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок, мы кричали надзирателям из глубины: «Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!»… И так уж мы изболелись по правде, что не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами» (там же, стр. 51).

Вслед за Александром Исаевичем известный бард и недавний кандидат в Думу от «Яблока» Александр Моисеевич Городницкий совсем уж по-герценовски исходит злобой даже не к советскому руководству, а к рядовым солдатам, подавлявшим в 1956 году восстание в Будапеште:

«Танк горит на перекрестке улиц,

Расстреляв последние снаряды,

В дымном жаре, в орудийном гуле,

У разбитой им же баррикады».

Обличив тоталитарный режим, пославший в Венгрию «парней с комсомольскими значками», поэт-шестидесятник злорадно заканчивает:

«Как там встретят весть, что не вернулись,

Закусив губу или навзрыд?

Танк горит на перекрестке улиц, —

Хорошо, что этот танк горит!»

Уже и Советский Союз разрушен, и нынешняя смута каждый год добивает его обломки, но исаичи с моисеичами все не успокаиваются. Одни требуют новых покаяний, другие немедленной капитуляции перед чеченскими бандитами, и все на восьмом-девятом десятке жизни хором стенают, как их мучил тоталитарный режим. Но мы уже убедились, что антисоветчина тут всего лишь повод. Любая хоть сколько-нибудь твердая власть в Кремле вызывает у этих существ бешеную злобу.

Фото: Марк Серый 

Газета «СПЕЦНАЗ РОССИИ» и журнал «РАЗВЕДЧИКЪ»