Все это время русская консервативная мысль искала способ не столько остановить катастрофу (неизбежность Революции была понятна всем), сколько затормозить её приход и успеть так или иначе оседлать социальное движение, добиться того, чтобы вождем Революции стала Монархия, а не либеральная интеллигенция.
Если К.П. Победоносцев ограничивался охранительством, то его друг Константин Леонтьев прямо развернул во многих своих работах программу союза консерватизма и социализма против либерализма. Вот как излагает эту программу современный российский историк Сергей Сергеев, посвятивший этой теме специальную работу:
«Социализм, который неизбежно победит в скором времени на Западе, есть прямая антитеза либерализму, и, следовательно, явится не иначе как в виде «нового феодализма», а потому будет «новым созиданием». Чтобы не оказаться на периферии магистрального движения истории, Россия должна возглавить его, перехватив инициативу у коммунизма, «оседлать тигра». И она, благодаря свойствам русского народа, способна опередить в этом Европу. Отсекая разрушительные крайности социализма, нужно ввести его в «охранительное» русло, для чего во внутреннюю политику самодержавия следует инкорпорировать часть экономической программы «нового феодализма». Государство берет на себя функцию арбитра в отношениях «труда и капитала» и следит за материальной обеспеченностью рабочего класса, выбивая тем самым, козыри из рук революционеров. Для ликвидации «экономического индивидуализма» строго ограничивается частная собственность на землю. Последняя находится во владении либо крестьянских общин, либо крупных помещичьих хозяйств, но и там, и там она неотчуждаема. Важнейшими элементами «социалистической монархии» являются и новый сословный строй, и сильная, неограниченная центральная власть. И крестьянство, и дворянство организовываются в замкнутые корпорации с иерархическим управлением. Вероятно, по этому же образцу предполагалось объединить и рабочий класс, и другие группы населения империи. Неравенство определяет как отношения между сословиями, так и внутри их. Общество должно быть проникнуто строгим религиозным духом, который воспитывает в нем независимая от светской власти (но союзная с ней) Церковь. Итак: неограниченная монархия, служилая аристократия, обладающая широкими привилегиями, сословно-корпоративный строй, неотчуждаемая от владельцев земля, государственное вмешательство в хозяйственную жизнь для обеспечения относительной социальной справедливости — вот в общих чертах «социалистическая монархия» Леонтьева, его общественно-экономический и общественно-политический идеал. Мыслитель увидел в «реальном социализме» соответствие своему иерархически-авторитарному традиционализму и попытался совместить их».
Однако, как мы знаем, реальная политика правительства пошла по прямо противоположному пути. Ее основой стала ускоренная капитализация России, настойчивые попытки разрушить крестьянскую общину и вбить в нее идею частной собственности (окончательно выведшие деревню из равновесия), передача основных финансовых и экономических рычагов страны в руки иностранного капитала. В период «капитализма» страна стремительно теряла экономическую, а затем и политическую независимость, становясь игрушкой внешних сил — международных промышленных корпораций, мировой финансовой олигархии, международных революционных мафий и вновь резко усиливших свою политическую роль всевозможных тайных обществ. Многие из этих сил охотно подталкивали русскую революцию, в надежде на то, что она окончательно и бесповоротно уничтожит Россию и откроет новые возможности для ее прямой колонизации. Однако судьбе России удалось обмануть эти «надежды».
Впрочем, закат империи окрашен не только в багровые тона. В духовном смысле Россия переживала одну из лучших своих эпох. И дело тут не в бывшем продуктом распада русской культуры «серебряном веке», а в необычайном духовном, церковном напряжении последнего царствования. В эпоху после раскола Церковь отступила в русской жизни на второй, а то и на третий план, разгром монастырей означал полное сворачивание иосифлянской церковно-политической программы, и русской духовной жизни понадобился известный срок, чтобы перестроиться на те пути, которые были начертаны еще в XVI веке нестяжателями и преп. Нилом Сорским.
Из «общего дела» спасение и обожение человека стали личным делом небольшой духовной элиты. Духовное возрождение России начинается в опоре на Афонский исихазм, переживающий во второй половине XVIII века свое второе рождение, ознаменованное изданием «Добротолюбия». Через посредство русского по происхождению преподобного Паисия Величковского, жившего в Молдавии, афонские традиции транслируются в Россию.
Русское монашество переживает новый духовный подъем, ярчайшим символом которого становится преподобный Серафим Саровский, ставший в народном сознании вровень с преподобным Сергием Радонежским. Так же как Сергий становится родоначальником общего, соборного пути к Небу, преподобный Серафим дает наставления по тому, как прорваться к Небу через враждебный мир в одиночку или малыми группами. Сергий знаменует собой начало подъема, Серафим много пророчествует о Конце, и предрекает его близость. Его таинственные пророчества, обнародованные перед концом старой России, говорят о нем как о пророке грядущего, как об эсхатологическом вожде русского народа в конце времен. Другую ветвь того же самого духовного возрождения представляет собой Оптина Пустынь с ее линией великих старцев, берущих на себя труд как руководства душами монахов, так и посильную заботу о мирянах. Здесь, те, кто выбрал Небо, сбивается в большой и довольно организованный «партизанский отряд», находящий, иногда, даже покровительство со стороны архиереев. Наконец, окрепшая во внутреннем делании, новая Свята Русь выходит на всенародную проповедь в лице праведного Иоанна Кронштадтского, — пастырь предстает перед народом одновременно как наставник, благотворитель, обличитель и пророк, он оживляет массовую религиозность и взывает к отпадающим от Бога человеческим душам, становясь объектом глубокой ненависти всей либерально-революционной интеллигенции.
К началу ХХ века Русская Церковь приходит как достаточно мощная, духовно живая и хорошо организованная общественная корпорация, имеющая свои духовные задачи и собственные цели, отличающиеся от целей распадающегося имперского режима. Она нуждается в Царстве, но не подчинена ему. И одна из трагедий Русской Церкви состоит в том, что она вовремя не распознала своего великого сына – императора Николая II. Сын Александра III может быть очень по-разному оценен как правитель. Нет оснований для повторения безумной «черной легенды» либерально-революционного происхождения, но объективный суд историка не может не признать и того, что Николай не был способен держать на плечах, подобно своему отцу, разваливавшееся имперское здание. Он вынужден был лавировать, идти на уступки то либералам, то национал-капиталистам, то консерваторам, при том, что сам всегда оставался приверженцем самодержавия, причем скорее допетровского, чем петровского типа. Возможно, что его лавирование было, во многом, предопределено пониманием неизбежности катастрофы и стремлением выиграть время для духовных подвигов, духовного делания в обстановке, когда политическое действие было уже бессмысленным.
Царствование Николая II было, прежде всего, чредой канонизаций святых; впервые за долгое время общество, отворачивавшееся от духовного подвига, признавало и прославляло тех, кто стяжал Духа Святаго. Эти прославления проходили зачастую вопреки противодействию церковной иерархии, Царь самолично тянул священную ладью, когда вокруг него не оставалось надежных помощников. Духовным пиком царствования был, несомненно, 1903 год, год канонизации преподобного Серафима, год, когда царь и народ впервые за долгое время по настоящему слились в общей молитве и общем чувстве. Последующие годы были слишком затемнены таинственной историей Григория Распутина, человека из народа, загадка которого вряд ли когда-то будет разгадана нами до конца. Сейчас уже можно легко отмыть от этого образа напластования созданной ненавистью и клеветой черной легенды; людям, выросшим в эпоху «черного пиара» проще понять, до каких пределов можно исказить подлинное представление о личности человека. Но тогда, что удивительно, в ненависти к Распутину сошлись и негодяи, и многие из тех, кого мы ныне почитаем как святых. Так что тайны, действительно, похоже, не разгадать. Одно понятно, — все коллизии распутинского дела как нельзя лучше символизировали атмосферу сумерек Великой Империи. Её агония длилась более полувека, и завершилась тогда, когда, казалось, с приближавшейся победой в Мировой Войне, брезжили какие-то новые горизонты. Но это уже были горизонты иного мира.
Подведем итог нашему изложению истории самого продолжительного и трагического из национальных проектов — проекта «Третьего Рима», проекта Российской Империи как «Удерживающего» выполняющего вселенскую миссию сохранения Православия и обережения его внешних границ. Этот проект потребовал небывалой концентрации всех национальных усилий: закрепощения крестьян, формирования огромной армии взятых из тех же крестьян солдат, подвига русского дворянства, отдававшего империи долг крови и долг чести, формирования совершенной военной машины и обширного аппарата имперской государственности, покорения поражающих воображение просторов. Совместное действие государства и народа, усилия завоевания и колонизации, привели к созданию обширной и чрезвычайно прочной национальной империи со всеми ее атрибутами: мощной армией и флотом, развитой бюрократической системой, высокой имперской культурой, передовой наукой. Единственной ахиллесовой пятой этой империи были неразвитые коммуникации, однако уникальность России в том и состояла, что недостаточность коммуникаций не была сама по себе препятствием для политического единства. Базовая территория этой империи оформилась в русскую национальную территорию, а ее границы замкнулись в большое геополитическое пространство.
Россия действительно была «удерживающим» тех мировых процессов, которые, по учению священного предания, вели к воцарению антихриста. Сперва Россия пыталась сохранять свой активный православный, религиозный характер. Затем, после секуляризации власти и культуры, сохраняла в своих границах мощную и влиятельную Православную Церковь, активно распространявшую свою проповедь и на инородцев, особенно язычников Сибири. Да и сама по себе Империя, даже без учета церковной составляющей, создавала помехи для «негативной» мировой динамики. Россия ощутимо «мешала» всем. Мешала своим геополитическим весом, своей структурой, своей стойкостью и неготовностью вливаться в Запад в качестве периферии. Даже тогда, когда такое вливание, казалось, удавалось, это приносило Западу скорее проблемы; Россия перевешивала собою остальной мир и искривляла линию западной истории, создавая причудливые зигзаги и даже круги. Постепенно мир сошелся на мнении, что России лучше всего просто умереть и, по мере возможностей, сосредоточился на исполнении этой задачи.
Однако Россия умереть отказывалась. Долгие столетия её истории прошли в попытках выработать ответ на вызов Запада. Ответ подбирался как «ключ», но так и не был найден, пока время России уходило. Лишь тогда, когда оно истекло, оказалось, что в горниле гибели был обретен новый исторический смысл существования русской нации, сформировался новый национальный проект - недолгий, противоречивый, окрашенный кровью и политый слезами, но всё-таки очертивший возможное поле решений.
ПАРАДОКС РЕВОЛЮЦИИ
К 1917 году Россия была беременна социальной революцией. Это осознавали все, от анархо-социалистов до крайних монархистов.
Однако этой Революции мало кто хотел. Её скорее страшились и пытались спровоцировать преждевременные роды, более похожие на аборт. Причина была вполне очевидна, — Революция обречена была полностью уничтожить старый порядок, не только и не столько порядок Империи, сколько капитализм, «европеизм» как таковой, пришедший в капиталистический период (поразительно, кстати, что период этот продлился в русской истории даже меньше коммунистического – 56 лет, из которых последние 11 были временем глубокого кризиса).
Попыткой «аборта» Революции был Февраль 1917, — попытка поставить Революцию на службу развитию капитализма. Напоминающая скорее скверный анекдот, история от февраля до октября 1917 стала лучшим доказательством того, что капитализм был в России залетным гостем, о котором даже нельзя было сказать, что он принес с собой несколько «песен райских». Одна за другой сходили со сцены политические силы, которые пытались задержать этого гостя на Русской земле, вслед за буржуазными партиями из истории выпали и те социалисты, которые пытались примирить социалистический, народнический идеал русской деревни с интересами буржуазного города. Порой бессознательно, а порой и вполне сознательно социальное движение было устремлено к полному освобождению от капиталистического порядка, как недолжного, к полному изменению положения России как экономической (а стало быть и политической) периферии Европы. И в итоге это движение вынесло к власти ту партию, которая могла облечь в ясную программу антикапиталистические ожидания.
Объективная сущность революционного проекта была в том, что Россия нуждалась в развитой промышленной инфраструктуре, но без капитализма, нуждалась в урбанизации, но без буржуазности, нуждалась в повышении материального благосостояния социума, но без неравенства в распредели основных благ. Для того чтобы удовлетворить этот общественный запрос понадобилось бы создать новую цивилизацию, которая, в значительной степени, дублировала бы экономические и культурные достижения цивилизации западной, но не копировала бы при этом ее социально-экономическую структуру. И победа большевиков была предопределена, прежде всего, спецификой их социально-экономического учения, «ленинским» марксизмом, разработанным для анализа монополистического капитализма. Ленинизм предполагал, что монополизм предполагает такую концентрацию производства и столь высокоорганизованные формы рационального хозяйствования, что задача социализма сводится, к изменению формы собственности и целеполагания этой индустриальной системы с прибыли буржуазии, на благосостояние всего народа.
Безусловно, интернационалист до мозга костей, Ленин, очень удивился бы году этак в 1918, если бы его заподозрили в национализме. Однако уже в 1921 он с интересом отнесся к идеям «сменовеховца» Николая Устрялова о том, что большевизм превращается в национал-большевизм, а большевики являются подлинными собирателями русской государственности. Конечно, для Ленина «сменовеховство» представляла скорее удобный пропагандистский ход, позволявший примирить с новым государством необходимых ему специалистов и закончить гражданскую войну. Тем более, что Устрялов, оставаясь буржуазным деятелем по социально-экономическим взглядам, неверно себе представлял социально-экономическую программу и подлинные задачи большевиков, искреннее считая НЭП оптимальным путем развития страны. Однако сам тот факт, что Ленин во имя прекращения психологической гражданской войны готов был играть в «сменовеховство», что он нуждался в старых офицерах, экономических специалистах, чиновниках, в том, что он довольно быстро перевел внешнюю политику Советской России в русло политического прагматизма, все дальше уходившего от грез о «Мировой Революции», доказывает, что национальное прочтение «классовых задач» очень рано начало превалировать над интернационалистическим.
Другое дело, что в один и тот же период Гражданской Войны и первых послевоенных лет шли параллельно два процесса — распад остатков старого, Имперского национального проекта и рождение нового. Гибель и рождение столь тесно переплетались, что сейчас трудно уже разобрать, где рождение было беспощадным разрушением старого, а где оно только заступало место «разбитого вдребезги». Достаточно показательна, в этом смысле, судьба государственной территории Российской Империи, распавшейся в 1917 и практически полностью собранной в гражданской войне (лишь неудачная война с Польшей положила западную границу Советской России намного восточней, чем она должна была проходить). Не только Ленин или Сталин, но даже и Троцкий охотно подчеркивали, что это собирание земель являлось задачей русского пролетариата, совершившего революцию для всей большой России, а не для ее остаточных частей. Не следует считать ни ранний большевизм, ни, даже, довоенный сталинизм националистической в строгом смысле слова идеологией, однако конечным субъектом политического действия и для первого и для второго была именно нация, совпадавшая союзом пролетариата и крестьянства. Примерно так же, как «третье сословие», понимала нацию и Великая Французская Революция, что не предостерегала ее от варварского отношения к собственному национальному и историческому наследию. В России — это варварство, разрыв с историей, высвобождение на поверхность русофобских тенденций в идеологии «революционной интеллигенции», наконец, тотальный антицерковный, антихристианский террор, введение уродливого революционного культа, было очевидно.
Однако это варварство царило на уровне того, что большевики называли надстройкой. На уровне базиса, напротив, большевики последовательно оптимизировали и национализировали свою политику, преследуя цель восстановления, после потрясений войны, а затем и развития национальной инфраструктуры. Партийные дебаты 1920-х годов шли именно вокруг вопроса об оптимальных средствах реализации национального проекта, троцкистско-зиновьевский проект «ускоренной индустриализации» исходил из антинациональной идеологии «доразвития» России до уровня западного капитализма с тем, чтобы влиться в якобы грядущую «Мировую Революцию». Этот евроцентристский по духу проект был, партией отвергнут, как и обратный ему бухаринский проект консервации НЭП-а и превращения большевиков в неофеодальную элиту периферийной полукапиталистической страны. Вместо этого принята была сталинская программа «социализма в одной стране». Решительный перевес сталинского проекта был обеспечен, не в последнюю очередь, значительной национализацией партии в ходе «Ленинских призывов». «Сталинистами» были, прежде всего, русские или русоцентричные партийные кадры.
«ОСНОВНАЯ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ МИРА»
О подлинной идеологии сталинской индустриализации свидетельствуют некоторые публичные заявления её отца, широко не афишировавшиеся, но и особо не скрывавшиеся. «Партия, руководящая миллионами людей, бросила лозунг «догнать и перегнать» и эти миллионы умирали за этот лозунг… Этот лозунг смерти бывшей России, которая никого не догоняла и не перегоняла и сотни миллионов людей топтались на месте… Русские это основная национальность мира. Она первая подняла флаг Советов против всего мира. Русская нация — талантливейшая нация в мире. Русских били все — турки, даже татары, которые 200 лет нападали. И им не удалось овладеть русскими, хотя те были плохо вооружены. Если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом, — они непобедимы. Но нельзя двигаться вперед плохо вооруженными, если нет техники, а вся история старой России заключалась именно в этом. Но вот новая власть — власть Советов организовала и технически перевооружила свою армию и страну» — заявил Сталин в 1933 году, принимая участников первомайского парада. Из этого и ему подобных заявлений эмигрантская критика вытащила только «уничижение» русских, якобы заключавшееся во фразе «русских били все». Но если оставить характерные для любого мобилизационного дискурса преувеличения разрыва между прошлым и будущим, то обнаружится сверхнационалистический характер сталинской идеологии. РУССКИЕ – ТАЛАНТЛИВЕЙШАЯ НАЦИЯ В МИРЕ. Это основной народ мира, который не сумел утвердиться на первом месте только благодаря тому, что не был достаточно технически оснащен. Вина старого порядка перед русскими состояла в его недостаточной мобилизующей силе (что для периода «капиталистического псевдоморфоза» было, безусловно, правдой). Преимущество советской власти – в том, что она способна мобилизовать нацию и сделать ее непобедимой.
Именно во имя этой цели, во имя «непобедимости», от народа были потребованы колоссальные жертвы, основная тяжесть которых пришлась на русское крестьянство. Бывшее основной «тягловой лошадью» имперского периода, крестьянство вынуждено было, после десятилетней передышки между земельной реформой и коллективизацией, по сути принести себя в жертву, совершить невозвратное уже «ритуальное самоубийство» для блага остальной нации. Однако на сей раз, адресатом жертвы был не монастырь, как в московский период, не дворянство, в период имперский, а Город, город как средоточие индустрии, науки, высокоразвитых форм жизни, строительства и военной мощи. Русские укоренными темпами превращались из крестьян в горожан, и создавали высокоразвитую урбанистическую цивилизацию. Причем Сталин не жалел сил и средств для того, чтобы представить блага урбанизации в положительном свете по возможности в кратчайшие сроки. Наряду с культом индустриальных достижений — Днепрогэса, Магнитки, и передовиков-стахановцев, шло прославление тех благ, которые несет социализм простому человеку — метро, библиотек, клубов и больниц. Развитие бесплатных образовательной и здравоохранительной систем было только верхушкой айсберга, каковым был масштабный процесс формирования советской цивилизации. В быт бывших крестьян внедрялись электричество, радио, правила элементарной гигиены. Началось выкорчевывание туберкулеза и сифилиса, — подлинных бичей русских деревень и городских окраин.
Современному жителю России привыкшему к цивилизации, как к чему-то само собой разумеющемуся, трудно представить себе сколь обширную и развитую инфраструктуру удалось создать в течение всего нескольких десятилетий. А рядом с этой инфраструктурой возникла не только советская гражданская и военная индустрия, но и передовая инженерная школа. В некоторых областях, например в авиастроении, СССР очень рано захватил передовые позиции, творчески принимая как дореволюционные русские, так и советские наработки. Большинство из тех потенций развития, которые были заключены в предыдущем национальном проекте, были теперь реализованы. Запад, не видевший до какого-то момента, оборотной стороны нового проекта, заворожено наблюдал за фантастикой советских «пятилеток». А когда эти оборотные стороны стали лучше известны, предпочел приписать выдающиеся советские успехи не энтузиазму, не напряжению национальных сил, а «рабскому труду». Хотя большая часть советских достижений была создана отнюдь не узниками ГУЛАГ-а. Если и можно было говорить о «рабстве», то это было рабство предков потомкам, прошлого будущему. Нация шла на огромные жертвы, материальные и людские, недоедала, недополучала, главное — не доживала, понимая свои жертвы как фундамент для великого будущего, величественные символы которого представлялись ей в настоящем.
Самым величественным из символов успеха была, несомненно, Победа. Полное торжество в считавшейся неизбежной с самой Революции великой войне с Европой, представленной самой развитой и способной из континентальных европейских наций, спаянной жесткой и сильной мобилизующей идеологией. Война стала «точкой сборки» нового национального проекта. Она показала безусловную жизнеспособность созданной социальной, политической и экономической системы, а также новой армии, дала новую национальную идеологию и прочную эмоциональную и символическую основу национальной солидарности. Наконец, примирила с советским национальным проектом значительные элементы проектов прежних. Наиболее символичными актами были примирение Церкви и государства и восстановление символики и некоторых традиций имперской армии. Вслед за войной с Германией, превратившей СССР в сверхдержаву, СССР выиграл и «войну-реванш» с Японией необходимость которой была предопределена не столько союзническими обязательствами, сколько необходимостью посчитаться за 1905 год.
Сталин мог еще раз торжествующе подчеркнуть значение созданной им системы и её успехи в разрешении национальных задач России: «поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот, этот день наступил. Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжёлые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили».
ПОТРЕБЛЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА
Сталинский период был эпохой социалистического «первоначального накопления». Давая очень многое в общенародный фонд, он не предоставлял существенных материальных удобств отдельному человеку, а многих держал в униженном и нищем положении. Естественное человеческое недовольство приносимыми жертвами, которым не видно конца, было довольно значительным. И после смерти Сталина это недовольство вырвалось наружу.
Деструктивный политический смысл десталинизации, нанесший, как впоследствии оказалось, положению СССР в мире и внутренней мощи советского проекта смертельный удар, был производным от социально-экономического смысла. Программа Маленкова, а затем Хрущева, ставшая основанием позднесоветского периода, состояла в переходе от «производства» социализма к его «потреблению». Сталинская концепция освоения благ социализма была «аристократической», она предполагала вхождение в социализм «пирамидально», то есть блага отмериваются полной мерой, но сперва не всем, а только элите — партийным функционерам, военным, ученым, интеллигенции, а затем уже, по мере роста национального благосостояния, и всем остальным. Своеобразной метафорой сталинской программы социализма стало «снижение цен» — не только на отдельные товары, но и на социализм как таковой.
Концепция Хрущева оказалась уравнительной, новый лидер предпочел начать немедленную раздачу тех благ, которые уже были созданы за сталинский период, причем «примерно поровну». Советский человек должен был жить не «очень хорошо в будущем», но «хотя бы немного лучше сейчас». Отсюда те бросающиеся в глаза различия между стилем сталинского и хрущевского капитального строительства, между великолепными высотными домами и хрущевскими «пятиэтажками». «Сталинки» и по сей день остаются элитным жильем, «хрущобы» позволяли зажить «своей жизнью» немедленно и всем.
Краткосрочный результат был впечатляющим. Правительство Брежнева-Косыгина, сгладив лихорадочные хрущевские крайности, создало социально-экономический режим «развитого социализма», и по сей день представляющийся большинству наших современников идеалом спокойной и достойной жизни. Первым эффектом улучшения уровня жизни был значительный психологический подъем, выразившийся в замечательных экономических показателях. Советские стройки 1950-60-х во многом напоминали по эмоциональному восприятию стройки первых пятилеток. Религией и этикой нового общества стал возвышенный гуманизм, носивший после 1961 года «космический», а от того и космополитический характер. Позднесоветское общество, если оценивать его объективно, по гуманистической шкале, было одним из совершеннейших человеческих обществ.
Однако расплата за крестьянскую эгалитарную одномерность мышления Хрущева пришла довольно скоро. Переориентация на «потребление» социализма была ущербной в виду ограниченности ее ресурсной базы. Получилось как в известном стишке «Мы делили апельсин. Много нас, а он – один». Сталин в этой ситуации предпочитал, чтобы апельсин съел кто-то один, а полученные из него зерна посеяны в землю, так, чтобы через какое-то время, получить уже сотню апельсинов. Его наследники предпочли разделить апельсин каждому по дольке, в результате, после первого насыщения, все оказались недовольны. Эгалитарность советского общества и попытка обеспечить каждому относительно равные условия, начала восприниматься как неэффективность, каковую карту не замедлила разыграть западная пропаганда и ее внутрисоветская агентура, постепенно приобретшая непропорционально большое влияние, вследствие интеллектуальной беззащитности окостеневшей марксистской идеологии. Запад стал восприниматься как место «красивой жизни», в то время как СССР представлялся местом жизни убогой. Выработанное поколениями, с привлечением ресурсов, награбленных у всего мира, неравномерно распределенное богатство Запада, начали сравнивать с созданным за короткий срок, вырванным сверхусилиями у суровой природы и распределенным равномерно, богатством России. Идеология «потребления», пусть даже социалистического потребления, оказалась убийственной, поскольку открывала простор такому сравнению. Сталин говорил «догоним и перегоним Америку как державу» и мог через несколько лет похвастаться тем, что это сделано. Хрущев обещал «догнать и перегнать Америку по потреблению», и невыполнимость его обещания дискредитировала ту систему, от имени которой она давалась.
Советский проект блестяще достиг своих подлинных целей, но сам, в определенный момент, выставил себе цели ложные и на них споткнулся.
Счет, выставленный советскому строю созданным самим этим строем гомункулусом «социалистического потребителя», не был оплачен, и система пришла к своему банкротству, поставив Россию на грань гибели. Парадоксально, но факт, - после конца выяснилось, что большей части «потребителей» не так уж много было и нужно, советская система могла выйти на заданный уровень в течение нескольких десятилетий, но этих десятилетий ей и не хватило.
В результате грандиозное социально-экономическое здание советского проекта просто было разорено и разворовано, причем свинченных с дверей ручек хватило не на одно миллиардное состояние. Вместе с крушением социально-экономической базы проекта естественно рухнула и поддерживаемая ею неоимперская военно-политическая мощь. Ялтинская система, гарантированная ядерным потенциалом, и дававшая России идеальные границы в сочетание с идеальным режимом внешней безопасности, также была разрушена. Страна точно сменила метаисторические рельсы и оказалась в бесконечном феврале 1917, с его распадом, гниением, и безуспешными попытками внедрить в России капитализм западного образца, вместо того своеобразного социального капитализма, который выработала для себя Россия в ряде своих национальных проектов.
