Михаила Никифоровича Каткова (1818 1887 гг.) часто именуют «великим стражем Империи». Сам Михаил Никифорович выбрал другой образ — образ сторожевого пса, «который не может быть спокоен, чуя недоброе для дома и его хозяина». Образ может показаться самоуничижением и рисовкой, если не знать аллюзии на «Государство» Платона, в котором «стражники» сравниваются именно со сторожевыми псами, лающими на чужаков и радостно приветствующими своих.
Катков, написавший учебник по греческой философии, Платона знал назубок.
Главным оружием Каткова было печатное слово и на четверть века, — едва ли не единственный случай в мировой истории, — ему удалось превратить печать в действительную «четвертую власть» в государстве.
В этом не было ничего противоречащего с катковским монархизмом. Михаил Никифорович считал, что освободительные реформы, при правильном их понимании, должны привести не к разрушению и анархии, а к освобождению живых сил русского общества и укреплению государства, строящегося на союзе царской власти и «гражданского общества».
Себя Катков мыслил как деятеля гражданского общества — внепартийного (он с негодованием отвергал деление на «партии» либералов и консерваторов) и решительно антибюрократически настроенного.
Гражданское общество совпадало для Каткова с русской нацией. Он, несомненно, был убежденным националистом, но националистом гражданским, чуждым какого либо чувства этноконфессиональной исключительности. Для него существовал единый общественный организм русской нации — объединенный служением монархии и государству, с приоритетом русской культуры и языка, но исключающий всякую культурную, религиозную и, тем более, этническую дискриминацию.
«ЕВРОПЕЕЦ» ИЗ РАЗНОЧИНЦЕВ
Родился Михаил Никифорович в Москве 1 (13) февраля 1818 года в семье мелкого чиновника, причем, кажется, еще дед его не был дворянином. Мать была кастеляншей, то есть заведовала бельем в Бутырской тюрьме. Жили в нищете, однако, несмотря на это, Катков получил блестящее гимназическое, а затем университетское образование. Когда он сдавал экзамены в Московском университете инспектор Нахимов, брат адмирала, посылал студентов послушать ответы Каткова и понять, как надо учиться.
По натуре Михаил Никифорович был типичным «пассионарием» в совершенно Гумилевском значении этого слова. Он сочетал фантастическое упорство, волю к знаниям, огромный талант и внутреннюю силу с каким то кипучим фанатизмом и готовностью крушить все и вся на пути к цели и не щадить никого и ничего. Белинскому, дружившему с ним в молодости, Катков казался диким, необузданным, самолюбивым ребенком, таящим в себе невероятные силы, которые сотрясут все вокруг.
Университет Катков закончил в 1838 году, став блестящим филологом. Он начинает сотрудничать в «Отечественных Записках» и «Московском наблюдателе» как переводчик и литературный критик, последовательно придерживающийся гегельянского направления (гегельянцем он сделал и Белинского). Активно участвует в московских кружках Станкевича, Грановского и Герцена-Огарева, будущими западниками и революционерами.
Однако вскоре Катков расходится с этой кружковщиной по личным причинам. Он был единственным из кружка Огарева, кому нравилась его жена, Мария Львовна, — вся остальная компания ее ненавидела, считая недуховной обывательницей, которая стремится увести Огарева от товарищей.
Впрочем, интерес товарищей был вполне практическим — Огарев был очень богат и кружок в значительной степени опирался на его помощь. Однако, к концу 1840 х, в ходе свободолюбивых прогрессивных экспериментов Огарев разорился.
Марья Львовна нравилась Каткову искренне, и вскоре их дружба переросла в короткий роман, закончившийся скандалом. Весной 1840 г., Бакунин, будучи у Огаревых, зачем то вломился в комнату Марьи Львовны (впрочем, может быть будущий наставник Нечаева просто шпионил?), застав там сидящего у её ног и положившего голову на её колени Каткова. Разумеется, все было немедленно рассказано не только Огареву, но и всем желающим. В результате отношения Каткова с кружковцами были порваны.
Вскоре Катков решает ехать учиться за границу, в Германию. Почти без средств, так как издатель Поляков «кидает» его с гонораром за перевод «Ромео и Джульетты».
Перед отъездом, случайно встретив в одном из петербургских домов Бакунина и обвинив того в подлости, Катков затевает с ним ссору. Бакунин по барски тянется к палке, но валится под градом Катковских оплеух. В итоге стороны договариваются о дуэли за границей, но Бакунин попросту скрывается и заминает дело.
Катков посещает Францию, Бельгию и Германию. В Берлине он учится у Шеллинга и значительно поправляет свое гегельянство мистической «философией откровения», возвращаясь в Россию убежденным патриотом и столь же убежденным «западником», однако совсем иного толка, чем доморощенные левые западники.
Россию Катков считает великой европейской нацией, которой предстоит занять свое законное место в ряду других. Вместе с историком Соловьевым и физиком П. М. Леонтьевым он создает свое крыло западников, спорящее и со славянофилами, и с проникнутой антипатриотизмом компанией Грановского.
В 1845 году, защитив диссертацию, посвященную русской грамматике и фонетике в сравнительно-историческом освещении, он вынужден преподавать философию и психологию, науки гораздо менее ему интересные, т. к. кафедра филологии ему не достается.
В 1850 г., в рамках «николаевской реакции» на революции 1848 г., преподавание философии в университетах фактически упраздняется и Катков остается без кафедры. Однако с помощью университетского попечителя графа Строганова он получает в редактуру университетские «Московские ведомости», за короткое время сделав из них достаточно интересную газету. Пытается он основать и собственную газету или журнал, что было сделать довольно сложно — количество «издательских лицензий» было крайне ограниченным и фактически надо было либо перекупать издание у других, либо получать разрешение на восстановление прежнего издания. Лишь в 1856 году, с началом «оттепели», Катков получает разрешение восстановить старый «Сын
Отечества» под новым названием «Русский Вестник».
«РУССКИЙ ВЕСТНИК»
О роли Каткова в становлении великой русской литературы надо сказать особо. Не будь этого человека, в нынешнем виде её попросту не было бы. Михаил Никифорович был не только талантливым издателем и тончайшим литературным критиком, но и обладал столь редким среди консерваторов талантом делать деньги. Без всяких правительственных субсидий «Русский Вестник» стал прибыльным изданием и Катков смог очень хорошо платить за качественные произведения. Десятки литераторов жили за катковский счет и имели возможность спокойно работать над литературными произведениями.
Некрасов тоже был хваток, как делец и тоже неплохо платил, но у Каткова была система. Многие выдающиеся писатели жаловались, что чувствуют себя рабами Каткова, что тот прижимает их с деньгами и «грабит», но на самом деле это значило, что он умел заставить их работать, не дать развратиться, но и не дать умереть с голода или разменяться на мелочевку. Когда Катков понял, что идеологическая полемика мешает ведению литературных дел журнала, он отделил его публицистический отдел «Современная летопись».
Достаточно привести названия произведений, впервые увидевших свет в «Русском Вестнике»: «Накануне» (1860), «Отцы и дети» (1862), «Дым» (1867), «Семейное счастие» (1859), «Казаки» (1863), «Война и мир» (1865 1869), «Анна Каренина» (1875 1877), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871 1872), «Братья Карамазовы» (1879 1880), «Соборяне» (1872), «Запечатленный ангел» (1873), «Захудалый род» (1874).
Впрочем, иногда Катков шел на идеологический конфликт даже в ущерб популярности — так, он категорически отказался печатать заключительные «антивоенные» главы «Анны Карениной». Достаточно решителен он был и настаивая на переделке Достоевским «Бесов», не дав свести идеологический конфликт к фрейдистски-педофильской истории главы «У Тихона». Достоевский, впрочем, сам потом был Каткову за это благодарен.
Создал Катков и специальный жанр антинигилистического романа. Собственно «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Бесы» — в том же ряду. Был и еще ряд произведений талантливых авторов, которых, однако, революционная критика совсем затравила, и они попросту были выброшены из русской литературы — «На ножах» Лескова, «Панургово стадо» Крестовского, «Взбаламученное море» Писемского.
Особенно нужно сказать о исключительно талантливом писателе Болеславе Маркевиче, авторе «Марины из Алого рога», трилогии «Четверть века назад», «Перелома», «Бездны» — его бескомпромиссные романы пользовались огромной популярностью у публики той эпохи, но полностью были выброшены из литературы позднейшим либеральным литературоведением. Впрочем, рассказывая о влиянии Каткова на русскую литературу, мы забежали далеко вперед.
Итак, журнал быстро становится центром «партии реформ», в которой одновременно состояли и западники и славянофилы. Однако вскоре отделяются славянофилы с «Русской беседой», — Катков спорит с ними по вопросу об общине, которую считает пережитком и фискальной выдумкой («Русский Вестник» в это время предвосхищает идеи столыпинских реформ).
В это же время он выступает как либеральный консерватор и убежденный англофил, сторонник просвещенного либерализма с опорой на жизненные силы нации. Он выступает за расширение местного самоуправления, за доверие между властью и народом, за реформы, ведущие к улучшению общества.
Чтобы иметь большие возможности влиять на политику Катков наряду с «толстым журналом» приобретает ежедневную газету, ею становятся родные ему по прежнему редакторству «Московские Ведомости».
Главным врагом Каткова становится «Современник» и группирующиеся вокруг Добролюбова и Чернышевского начинающие «нигилисты». Не имея возможности нападать на власть прямо, нигилисты выбирают своей целью «Русский Вестник», который атакуют в совершенно «подонкоффской», как бы мы сейчас сказали манере, используя, прежде всего, сатирическое приложение к «Современнику» — «Свисток». Поначалу «свистунов» пытается осадить даже Герцен, но вскоре «Колокол» начинает звать к революции и топору, присоединяясь к нападкам нигилистов на Каткова — английские покровители первого русского диссидента дают сигнал «фас».
ЧЕЧНЯ XIX ВЕКА
Вскоре проясняются и причины этого. За периодом волнений в Польше начинается открытый мятеж. 11 января 1863 года на всей территории Царства Польского и Западного Края мятежники атакуют русские гарнизоны. Начинается террор — русских солдат и жен офицеров убивают из за угла, верных подданных русского императора вешают специальные «жандармы-вешатели», во главе банд которых стоят католические ксендзы.
Польша превращается в настоящую «Чечню» России XIX века. Местные власти, во главе с великим князем Константином Николаевичем беспомощно смотрят на то, как контроль ускользает из их рук, уговаривая Петербург лишь об одном — не применять репрессий.
Тем временем западные державы видят, что наступил удобный повод добить Россию, униженную Парижским миром 1856 г. Они требуют признать повстанцев воюющей стороной, начать переговоры, созвать международную конференцию по польскому вопросу. Повстанцы же требуют восстановления Польши в границах 1772 года.
Позднее Катков так описывал это время: «Живо вспоминаются нам события того времени: как русским солдатам плевали в лицо, как их изменнически перерезали, как русской женщине нельзя было показаться на улице в Вильне, не опасаясь быть оскорбленной; как наша администрация давала дурачить себя и плясала либеральный канкан под дудку то белых, то красных вожаков «польской справы», как сами русские власти помогали этим вожакам набирать и дисциплинировать армию, и как напирала на нас европейская интрига, и как, наконец, наше оскорбленное народное чувство, воспрянув, расправилось и с европейской интригой и с польским мятежом».
Но пока русская «свободная печать» по польскому вопросу молчит. Нигилисты по рукам и ногам повязаны польской интригой и играют роль пятой колонны внутри страны. Славянофилы бормочут что то невнятное, пишут о борьбе великих культур, намекая, что «у поляков де своя правда».
Здесь то и раскрывается все величие и значимость фигуры Каткова, — он один имеет ясные принципы и готов без всяких компромиссов проводить их в жизнь.
Идеология его проста: последовательный русский имперский национализм. Польша — часть России, на ее территории должны без изъятия действовать все русские законы. Мятежники должны быть жестко разгромлены. Русское (великороссы, малороссы, белорусы) население должно быть освобождено из под национального гнета польских помещиков и должен быть осуществлен передел земли в пользу русских. В культуре необходима политика последовательной русификации и призыва на Запад чиновников из русских губерний. Всякие международные претензии на суверенную территорию России должны быть жестко отвергнуты, причем не надо бояться и войны.
Ежедневно «Московские Ведомости» рассказывали о новых зверствах поляков, сдирая с мятежа всякий романтический ореол. Каждый день Катков писал передовицу за передовицей, посвященные не только мятежникам, но и критике пассивности властей Царства Польского и Западного Края. Каждый день Катков разъяснял, — если поляк может любить свою Родину, то и русскому позволено любить свою. Если поляк хочет за свою Речь Посполитую убивать русских, то значит и русский за Российскую Империю должен утопить в крови поляков.
Катков посвящал газете весь день. Это был действительно настоящий фанатик. Днем проводил встречи, хлопотал о делах, давал указания о статьях, ночью, плохо видя, диктовал свои знаменитые передовицы.
Отсюда совершенно особая интонация катковских текстов — когда закрываешь книгу, создается впечатление, что прервался долгий, взволнованный монолог, паузы между частями которого достаточно произвольны. В конце большинства статей так и ждешь пометки: «продолжение следует» и часто она там действительно стояла. За 24 года передовиц набралось на 25 томов посмертного издания.
В передовицах он говорил обо всем, о внутренней, внешней и национальной политике, о религии, культуре, идеологии, финансах, тарифах, железных дорогах. Катков был блестящим мастером и аналитического обзора, и политической проповеди, и хлесткого злого фельетона, как, например, статья «Совпадение интересов украинофилов с польскими интересами» о затевавшемся «украинском» движении или убийственная характеристика Бакунина — «Кто наши революционеры». Будучи блестящим филологом, он владел словом как никто другой среди русских публицистов до и после.
В 1863 году самоотдача Каткова быстро принесла плоды. Началось, по сути, национальное восстание русских против собственного отупения, трусости и нигилизма. Простые рабочие отслужили панихиду в Московских церквях по убитым русским солдатам. Дворянство и купечество с подачи Каткова организовало подачу «адресов» поддержки Государю Императору. Правительство, наконец то, начало принимать жесткие антиреволюционные и антипольские законы, сделав ставку на указанную Катковым «русскую» карту в земельном вопросе Западных губерний. Наконец 5 мая 1863 года происходит подлинный поворот — Виленским генерал-губернатором назначается Михаил Николаевич Муравьев, знаменитый «вешатель», хотя вешателем был не он, а те, кого он вешал, польские разбойники-«жандармы». Муравьев воплощает в действие катковскую программу русификации и вслед за замирением разворачивает обрусение: «Что не доделал русский штык — доделает русская школа».
КАТКОВ — ПОЛИТИК: БОРЬБА С ВАЛУЕВЫМ
С подавления Польского мятежа Катков, не занимавший никогда никаких официальных постов, кроме незначительного в табели о рангах и нужного для проформы поста чиновника для особых поручений при Министре Просвещения, прежде всего — публицист и издатель превращается в политическую фигуру первой величины. Впервые, — не только в русской, но и в мировой истории — публицист становится важнее большинства министров.
Однако за этот статус Каткову пришлось побороться. Многие влиятельные сановники, особенно министр внутренних дел Петр Валуев, пытались подчинить Каткова себе, превратить в свою марионетку.
Для Михаила Никифоровича это было категорически неприемлемо, для него не было ничего важнее Принципа и Дела, то есть величия России, русского государства. Ни в чью пешку он превращаться не собирался и решительно шел на конфликт. Его не случайно прозвали «бешенным» — он с яростью обрушивался на вчерашних союзников, если расходился с ними по какому то существенному вопросу. Если дело доходило до «линии», то перечить Каткову было нельзя.
Валуев был типичным представителем идеологии «дворянской» солидарности против других сословий. Он всеми мерами пытался ограничить наступление на права нерусского дворянства в Польше, Западном Крае и Прибалтике. Сословный вопрос считался им важнее национального.
Катков развязывает против Валуева войну, намекая в своих статьях на сторонников «конфедерализации» России в самых верхах правительства. Газета получает предупреждение, которое Катков отказался печатать. Валуев готовит второе предупреждение.
4 апреля 1866 года в Государя Александра II стреляет нигилист Каракозов. Союзник Валуева — министр просвещения Головнин уходит в отставку, а министр внутренних дел Валуев теряет часть своего престижа. Патриотические манифестации москвичей по поводу спасения Государя неизменно заканчиваются у редакции «Русского Вестника» на Страстном бульваре. Все знают, кто является подлинным вождем «русской партии».
О роли Москвы в становлении Каткова надо сказать особо. При нем Москва возвращает себе роль духовной, смысловой и частично политической столицы России. Впрочем, лучше В. В. Розанова не скажешь:
«Катков жил вне Петербурга, не у «дел», вдали, в Москве. И он как бы поставил под московскую цензуру эту петербургскую власть, эти «петербургские должности», не исполняющие или худо исполняющие «свою должность».
Критерием же и руководящим в критике принципом было то историческое дело, которое Москва сделала для России. Дело это — единство и величие России. Ну, — и самогласность Руси: без этого такие железные дела не делаются. Хозяин «крутенек», да зато — «порядок» есть». У «слабого» же, у «богомольного», у благодушного хозяина — «дела шатаются», и, наконец, все «разваливается», рушится, обращается в ничто.
Катков не мог бы вырасти и сложиться в Петербурге, — Петербург разбил бы его на мелочи. Только в Москве, вдали от средоточия «текущих дел» — от судов и пересудов о мелочах этих дел, вблизи Кремля и московских соборов, могла отлиться эта монументальная фигура, цельная, единая, ни разу не пошатнувшаяся, никогда не задрожавшая.
В Петербурге, во «властных сферах», боялись Каткова. Чего боялись? Боялись в себе недостойного, малого служения России, боялись в себе эгоизма, «своей корысти». И — того, что все эти слабости никогда не будут укрыты от Каткова, от его громадного ума, зоркого глаза, разящего слова. На Страстном бульваре, в Москве, была установлена как бы «инспекция всероссийской службы» и этой инспекции все боялись, естественно, все ее смущались. И — ненавидели, клеветали на нее».
Однако атака Валуева продолжается, несмотря на все попытки русской партии его остановить. Второе предупреждение, третье. 12 мая 1866 года газета закрыта. Катков от редакторства устранен.
Временным редактором удается назначить профессора физики и близкого соратника Каткова — Н. А. Любимова. Катков пишет Государю. Тот, будучи в Москве 20 июня 1866 года принимает Михаила Никифоровича и говорит ему «Я тебя знаю, верю тебе, считаю своим…. Сохрани тот священный огонь, который есть в тебе».
Несмотря на свои уступки либеральной петербургской бюрократии Александр II ценит Каткова. В каком то смысле влияние Каткова при нем было даже сильнее, чем при консервативном Александре III. Для Государя независимый от бюрократии идеологический центр Каткова в Москве оказывается жизненно необходим и он готов постепенно усиливать его влияние.
25 июня 1866 года Катков возвращается к редактированию «Московских ведомостей». Теперь ему даровано право с докладными записками и письмами обращаться непосредственно к императору. С этого времени окончательно складывается «катковская» партия, членами которой становятся и многие чиновники.
Катков усиленно проводит своих людей на важные посты в сфере просвещения, цензуры, внутренних дел. «Были министерства, — отмечал Подбедоносцев, — в коих ничего важного не предпринималось без участия Каткова». Впрочем, главным оружием Каткова по прежнему оставалось именно слово публициста и дело общественного деятеля, конспирологические теории придумывались в основном либералами, чтобы как то объяснить его неуязвимость и влияние.
«КЛАССИЦИЗМ» И РЕФОРМА ОБРАЗОВАНИЯ
Огромной важности делом 1870 х была предпринятая Катковым совместно с министром просвещения графом Д. А. Толстым (еще один излюбленный объект ненависти тогдашних либералов) реформа образования.
Катков выдвигает модель классического образования, основанного на изучении древних языков, и сам же воплощает её в жизнь. В 1868 году им и его другом профессором латинской словесности П. М. Леонтьевым основан «Катковский лицей» — одно из элитарнейших учебных заведений тогдашней России. В 1872 году при лицее открывается Ломоносовская учительская семинария — бесплатная школа для талантливых самородков, пришедших в Москву за знаниями, как некогда мальчик из Холмогор.
Еще раньше, в 1871 году вступает в действие, несмотря на ожесточенное сопротивление либералов, гимназический устав, сформулированный согласно идеям Каткова. Классицизм травили во всех ведущих западнических изданиях. Каткова травили как «мракобеса». Светское общество поделилось на два враждебных лагеря. Это было тем страннее, если учесть, что Катков настаивал на введении в России общеевропейской системы классического образования. Системы, которая была долгое время основой рекрутирования учеников Итона, Эколь Нормаль, Оксфорда и Сорбонны. Системы, которая принесла блестящие плоды в виде великолепно образованных русских ученых.
Однако было очевидно, что «катковские» гимназии станут препятствием на пути распространения революционной проповеди. Если не отменят, то хотя бы затормозят проникновение смуты в ряды гимназистов и студенчества. Поэтому война в прессе и в верхах была жесткой.
Но что же защищал Катков? Главное отличие катковского подхода к образованию от нынешнего — в том, что для Каткова обучение в школе дело серьезное. Школа — это воспитание ума учащегося, развитие в нем интеллектуальной способности к усвоению всякой серьезной науки, а не демонстрация «демоверсии» университетской программы, с иллюстрированным популярным пересказом задов позавчерашней науки.
Для Каткова общее образование — это образование у школьника гибкого и развитого ума, а не поверхностного представления обо «всем вообще» (такой тип образовательной философии, главенствующей у нас, следовало бы именовать скорее «вообще образованием»). Поэтому главный враг серьезного образования, по Каткову, это «многопредметность», это рассеяние ума учащегося по случайно выхваченным вершкам всяких наук, из которого потом выходит хаос образованцев, слышавших обо всем и обо всем готовых судить.
Катков отклоняет необходимость преподавания в школе «естественных наук». В самом деле, что это за преподавание, после которого первое, что слышат студенты университета на первом курсе, это требование «забыть все, чему их учили в школе».
Не менее жестко он ратует за сокращение преподавания «граждановедения» (тогда правоведения) и истории — «этих излишних уроков, в которых преподаватель будет возносить наших бедных детей на высоту идей своих, плохо записанных университетских тетрадок или вчера прочитанной журнальной статьи, этих излишних уроков, в которых он будет рисоваться перед нашими юношами и раскрывать им тайны жизни и смерти, дух веков и народов, законы прогресса, будет изрекать приговоры над историческими деятелями, над политическими учреждениями и религиями».
Катков требует «концентрации» (ключевое в его концепции слово) — сильнейшего сосредоточения (более половины часов) на преподавании тех предметов, которые не дают простора идеологическому произволу, но, в то же время, могут быть серьезной наукой, серьезным умственным трудом для учащегося, трудом ненапрасным, результаты которого не придется отбрасывать при переходе на следующую образовательную ступень.
В нашей современной школе катковский идеал концентрации более-менее достигнут только в знаменитых «матшколах». Да и сам Катков признавал исключительное значение математики для умственной дисциплины, однако указывал на непригодность математики для полной концентрации: «Математика есть необходимый предмет, но она не соответствует всей умственной организации человека. Сосредотачивая преимущественно на ней учебные занятия, мы оставим в небрежении самые существенные силы, нарушим психическое равновесие и сообщим развитию молодых умов, вверенных попечениям школы, одностороннее, уродливое, неестественное направление».
Единственной наукой, серьезное изучение которой в школе дает разностороннюю пищу учащемуся — и умственную, и нравственную, и эстетическую, — является наука классической древности, изучение греческого и латинского языков и чтение древних авторов в оригинале, не пропущенном сквозь фильтры пересказов, популяризаций и адаптаций. Такое изучение — это и высокое, сложное, достойное серьезного ума (вспомним, что для Каткова образование дело серьезное) упражнение и, в то же время, усвоение богатого содержания, ключевого для формирования человека нашей цивилизации, того общего, что сближает Россию и Европу и что одинаково дорого для обеих культур.
«Усваивая логику, опечатлевшуюся в организации этих языков, юные умы шаг за шагом овладевают сверх того целым историческим миром, который лежит в основе современной цивилизации… Здесь невозможно поверхностное знакомство с делом, здесь невозможна никакая неопределенность и неточность, никакое двусмыслие; здесь узнанное с резкой явственностью отличается от неузнанного, понятое от непонятого, усвоенное от неусвоенного. Здесь юный ум трудом собственной жизни знакомится со всеми родовыми оттенками человеческой мысли, со всеми видами человеческого творчества в их первоначальных простых и чистых линиях. Здесь вызываются и приводятся в игру все способности духовной организации человека… Наконец, благодаря этим занятиям юные умы приобретают то историческое чувство, тот смысл действительности, в которых состоит главное отличие умственной благовоспитанности.
Учебники истории никогда не сообщат им этого чувства истории; учебники истории дадут им только ряды слов и чужих воззрений, которые коснутся их лишь поверхностно. Но, усваивая, шаг за шагом, букву и дух древних языков, учащиеся самолично входят в мир истории и овладевают первоначальными источниками исторического ведения. Они усвоят себе историю на самом деле, всеми способностями и инстинктами. Они овладевают действительно бывшим, а не заучивают чужие рассказы и рассуждения в учебнике…».
ВЫСТРЕЛ
1878 год Михаил Никифорович начинал в приподнятом настроении, как и вся Россия. На Шипке всё было спокойно, и торжествующая Россия наблюдала за осуществлением славянской мечты, чувствовала свое возвращение в ряд Великих Держав «первого класса». Пусть кусает локти султан, пусть бессильно рычит Лондон, пусть недовольно хмурится Берлин, армия «Белого генерала» подошла к самым воротам Стамбула и Османы подписали Сан Стефанский мир. По сути — капитуляцию.
Царствование Александра II приходит к своему апогею — реванш за Крымскую войну, ради которого, по сути, и затевались все Великие Реформы, состоялся. Высший смысл прошедших двух десятилетий обретен.
Обретен за счет небывалого, невероятного национального единства, достигнутого в ходе добровольческого движения и самой войны — либералы и консерваторы, крестьяне и помещики, все кроме разве что Толстого с его Левиным (и то ситуация понятна, — Толстой, в общем то, был сломан крымским поражением, война уже тогда, по сути, потеряла для него смысл и это только должно было проявиться) объединились вокруг идеи освобождения славян.
«Великая задача, поднятая Россией, наглядно выразившая объединение русского народа с его Верховной властью… всё это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить ее притоком чистого воздуха, отрезвить её искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний» — писал в эти дни один из авторов «Московских ведомостей».
Но не тут то было.
«Англичанка гадит» — объясняли помещику Г. Н. Энгельгардту основы международного положения простые смоленские крестьяне и были, безусловно, правы. Правительство Дизраэли начинает ожесточенную внешнеполитическую атаку на Россию, добиваясь ревизии Сан Стефанского договора. Россия и Британия оказываются на грани войны…
И в этот момент в России начинает разворачиваться то, что в советской историографии получит прозвание «второй революционной ситуации». Толчком к невиданной дотоле в истории России волне терроризма послужило покушение революционерки Веры Засулич на Санкт-Петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова и её последующее оправдание.
В деле этом немало загадочного. Обычно его пересказывают так: самодур Трепов высек студента Боголюбова и прочитавшая об этом возмущенная Засулич выстрелила в градоначальника держиморду. Однако в этом деле были «оттеночки» — 14 июля 1877 года Трепов инспектировал Петербургский дом предварительного заключения, где содержались обвиняемые по «процессу 193 х», то есть революционеры-пропагандисты. Войдя в тюремный двор, он обнаружил 4 х заключенных, которые приветствовали его поклоном — Трепов сделал резкий выговор начальнику тюрьмы, что заключенные, вопреки правилам гуляют вместе. Революционер Емельянов, известный под псевдонимом «Боголюбов» встрял в разговор и начал оправдываться: «Я осужден по другому делу…». Возмущенный дерзостью Трепов сказал: «В карцер» и отправился по своим делам….
Спустя некоторое время Трепов встречает во дворе… все того же Емельянова, поскольку указание о карцере было проигнорировано. Емельянов, видя градоначальника, шапки не снимает и не здоровается… «В карцер! Шапку долой!» кричит Трепов и своей рукой сбивает с головы Емельянова фуражку. Емельянов испуганно отшатывается назад. Видящие всё это дело заключенные решают, что Трепов ударил Емельянова. Начинается бунт, крики, стук в окна, через решетку в Трепова летят разные предметы…
Разъяренный Трепов… Нет, не бросается бить или сечь Емельянова и прочих, а отправляется к А. Ф. Кони — прокурору окружного суда Санкт-Петербурга, чтобы получить дозволение применить наказание, но не застает того дома (позднее Трепов говорил Кони, что если бы тот вовремя высказал ему свои возражения, изложенные задним числом, то порки бы не было). Тогда Трепов отправляется к министру юстиции графу Палену… и от того получает дозволение на порку. Емельянову дают 25 розог (по меркам той эпохи — ничтожное наказание, несравнимое даже со школьным). «Из-за вас теперь Боголюбова приказано сечь» — объясняет бунтующим заключенным начальник тюрьмы майор Курнеев…
Однако немедленно включается обычная для либеральной среды тех лет фабрика слухов. Секли не Емельянова, а Боголюбова (почувствуйте слова на вкус). Секли не «Боголюбова», а всех заключенных подряд. Дали не 25 розог, а пороли до потери сознания (именно эту ложную версию выдвигала в своё оправдание потом Засулич). Трепов убийца и изверг, коему нет прощения. На градоначальника готовится сразу несколько покушений… И это всё при том, что вопрос о допустимости или недопустимости действий Трепова был спорен — исправительные порки для заключенных были законодательной нормой, и вопрос был лишь в том, мог ли отдать об этом указание Трепов или нет.
Когда 24 января Засулич выстрелила в Трепова, заработала чудовищная машина по раскачиванию страны. Преступление Засулич было всем очевидно, существовала масса способов ее наказать. Однако министр юстиции граф Пален почему то любой ценой стремится передать дело в суд присяжных, настаивая, что те непременно осудят террористку. Следствие велось халатно, к делу даже не были приобщены материалы об участии Засулич в тайных обществах, так что создавалось впечатление, что речь шла о романтической одиночке. Дело вообще сознательно деполитизировалось.
«Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам… Из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой либо политический оттенок. Лопухин кричал всюду, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления. С легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений» — писал впоследствии А. Ф. Кони, бывший председателем Петербургского окружного суда.
Кони считает такую подготовку процесса провокацией против новых судебных учреждений и суда присяжных. Однако вернее думать, что Пален и Лопухин вели дело к оправданию Засулич вполне сознательно и прекрасно сознавали тот резонанс, который это дело будет иметь. Одновременно «раскачивание» идет по всей стране. В Москве распространяется прокламация «От московской учащейся молодежи», в которой идет речь о все том же деле «Боголюбова».
30 марта 1878 года, после недолгого суда, центральной частью которого была восторженная речь защитника Александрова, председатель суда Кони задает присяжным три вполне ясных вопроса: «Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших». На все три вопроса присяжные, встреченные овацией публики, отвечают «Невиновна!».
То, что речь шла именно о внешнеполитическом ударе по престижу России, талантливо разыгранном наводнившей Россию и особенно её верхи британской агентурой, было ясно всем, кроме восторженной либеральной публики. Канцлер Австро-Венгрии Андраши требовал военных кредитов, Дизраэли уже направил английский флот в проливы. Европейскую ситуацию решала позиция Германии, после 1871 года практически во внешней политике всемогущей.
Дело Засулич становится для Бисмарка то ли причиной, то ли поводом «удивить Россию неблагодарностью» за поддержку в ходе войн за объединение. В беседе с графом Шуваловым Бисмарк формулирует свою позицию: «Вы полностью заинтересованы в договоренности с Австрией и поддержке Союза трех императоров. Революционные элементы усиливаются. Процесс Засулич испугал меня как симптом и особенно как проявление вашего общественного мнения». В Петербурге позицию Бисмарка расценили как предательскую. В самом деле, — Берлинский конгресс превратился в коллективное унижение победоносной России. «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере» написал канцлер А. М. Горчаков. «И в моей тоже» — прибавил Император.
ОХОТНЫЙ РЯД
Не будь Каткова, эта страница могла бы быть еще чернее. Известие об оправдании Засулич было опубликовано в московских газетах 1 апреля, поэтому поначалу он посчитал его шуточным розыгрышем. Он еще не совсем понимает что происходит — свою передовицу от 2 апреля, посвященную критической военно-дипломатической ситуации на Босфоре он заключает словами «известия так смутны и отрывочны,… предоставим себе льготу блаженного непонимания еще на несколько часов…».
Однако 3 апреля новая провокация производится уже в Москве и именно эта провокация становится для Каткова ключом к развязке дела Засулич. В Московскую пересыльную тюрьму прибыли для отправки в ссылку 15 студентов Киевского университета.
«Земля и Воля» организовывает шумную и агрессивную демонстрацию в их адрес. Толпа студентов бежала за каретами с арестантами от самого Курского вокзала с криками «Ура!». Затем народовольцы начали принуждать к тому же толпу — голытьбе кидали деньги, с пытавшихся увернуться обывателей сбивали шапки.
Пробежка несогласных закончилась в Охотном Ряду. Торговавшие там простые крестьяне — зеленщики и мясники, вместо того, чтобы ломатьперед крамольниками шапки, начала их избивать. Избиение революционеров было жестоким и едва не перелилось в сам университет, находившийся тогда на соседней Моховой. С тех пор слово «охотнорядец» стало самым страшным ругательством и главным пугалом для российской «демократической интеллигенции». А Катков получил возможность писать о деле Засулич, взяв единственно верный тон — тон противопоставления народа, интересы которой выражает Самодержавие и оправдавшей Засулич интеллигентной публики, служащей марионеткой в руках иностранцев.
